Виктор Песиголовец - Лицо порока. Роман-истерика

Устин не обратил внимания на мою просьбу.

– Ты же понимал, что она в тупике, – его взгляд пропекал мою душу.

– Не надо! – закричал я. – Не надо, слышите?

Устин помолчал, потом тихо спросил, опустив голову:

– Зачем позволил увести ее из дому?

– Хватит! Прошу вас! – я закрыл лицо руками и вдруг, не удержавшись, зарыдал.

Я не рыдал, когда Хайяле умерла, а теперь, через три недели после ее смерти, обличительные речи этого дьявола-шамана вырвали из моей груди всхлипы отчаяния.

Устин не успокаивал меня. Он вышел на кухню и нескоро вернулся оттуда с бутылкой водки. Сел на прежнее место и, пристально-печально взглянув в мое заплаканное лицо, чуть слышно произнес:

– Не казни себя, теперь поздно. Да и есть на тебе грехи побольше этого.

Я отер слезы. Дрожащими пальцами достал из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой. Старик откупорил бутылку, наполнил стаканы. Мы выпили. Успокоившись, я спросил:

– Скажите, дедушка, ваши шаманы все такие, как вы? Один раз увидят человека и уже все о нем знают?

Было заметно, что Устин слегка опьянел. Отяжелевшие веки почти полностью прикрывали его и без того малозаметные глаза. Но говорил он вполне трезво – внятно и спокойно. По голосу я бы никак не определил, что старик под хмельком.

– Нет, конечно. Они много знают о том, как задобрить злых духов, как заговорить их, чтобы не делали кому-то худого, знают, как лечить многие хвори, – он опять набивал трубку своим табачком. – Вот и все. А говорить с духами с глазу на глаз, как я говорю сейчас с тобой, не могут. Не дано им. А без этого нет и возможности ясно увидеть душу человека.

– Вы хотите сказать, что можете разговаривать с духами? – спросил я, несколько озадаченный таким ответом.

Устин нахмурился. Вставил трубку в рот и потянулся к спичкам.

– К великому сожалению, сынок, я могу общаться только с темными силами, – удрученно молвил он, прикуривая. – Единственная светлая сила, которая отвечает на некоторые мои вопросы, – это ангел, приставленный меня охранять. Но я не вижу его. Не разрешено мне свыше видеть ангела Господня, грешен я больно.

Я уже ничему не удивлялся. Лишь поинтересовался:

– Но как вы можете общаться с темными силами?

Он мотнул седой головой:

– Когда-то не мог. Но однажды, мне тогда было около тридцати годков, в горном ущелье я попал под обвал. Когда меня случайно обнаружили и вытащили из-под камней, я был уже мертв. Меня доправили домой. Как водится, помыли, обрядили, а через два дня понесли на кладбище хоронить. А я взял да и ожил! Встал из гроба и пошел себе домой. Переполоху было – на весь поселок! Вот с тех пор и открылась мне дорога в царство демонов… А сейчас, – старик зевнул и устало облокотился на стол, – прости меня, Ванятка, мне подремать чуток надобно. И ты отдохни. Вон, на топчан ложись.

И Устин мгновенно уснул. С трудом – он оказался тяжелым, как каменная глыба, – я уложил его на топчан.

Усевшись на место, плеснул себе водки и принялся размышлять над откровениями старика. Их нужно было переварить немедленно. Потому, что на трезвую голову сделать это будет немыслимо. Уж слишком все неправдоподобно, слишком уж фантастично.

Я не заметил, когда сон одолел и меня.

Проснувшись, я обнаружил себя лежащим на топчане. До половины мое тело прикрывала старая вылинявшая кацавейка. Как я попал на топчан, здесь же Устин спал? Искать ответ на этот вопрос было глупо.

В кухне позвякивала посуда. Пахло вареной картошкой и жареным луком.

Мы с Устином чинно опохмелились. Ни о чем таком больше не толковали. Условились лишь, что продолжим нашу беседу, когда я приеду в следующий раз. Посидев, подымив сигаретой, я простился со стариком и ушел.

Мчась в рейсовом автобусе домой в город, я все обдумывал услышанное. Оно крепко меня огорошило и не давало покоя.

За окном мелькали хмельные огоньки деревень да молодецки свистел ветер, гоняя по степи, как голодный волк. В темной вышине мерцали мелкие звезды, а луна горделиво раздула щеки и роняла на землю холодный, истерический свет.

Эх, жизнь моя – песня вдохновенная да лихо закрученная, как мат дворника Трофимыча! Эх, душа моя потаскуха-кукушка беспутная! Ох, кручина моя безысходная, залеченная водкой! Ну что мне с вами делать?

Разъярил ты мне душу, шаман Устин, будто соли на рану насыпал… Обжигает меня тоска о трагической судьбе безвременно ушедшей Хайяле. Хоть на могилке б ее поплакать. Да уж где там – Эльман увез ее тело на родину в Азербайджан, так и не поняв, что же случилось с его милой сестрой и кто ее погубил.

А погубило мое малодушие…

Я пью весь вечер водку в квартире на Новокузнецкой. Пью жестоко. И плачу. Я с трудом пережил сегодняшний день. С утра, только открыл глаза, вдруг вцепилась мне в сердце ледяными пальцами тоска. Вцепилась намертво, куда сильнее, чем вчера. Я до обеда провалялся в постели, не проронил ни слова взволнованным детям. И только потом, не побрившись даже, вышел из дому и побрел, куда глаза глядят.

Теперь вот я здесь. А перед этим была длинная вереница баров и кафе.

Домой бы пойти. Да только куда в таком состоянии? Зачем же нести в семью свои горечь, боль и ненависть к самому себе? Нужно забыться, просохнуть, переждать, переболеть. Я знаю: вот посижу, поплачу и возьму себя в руки. Пусть прилезу домой в стельку пьяный, но без камня на душе.

Утром обозленная жена, еще сонная и неумытая, готовит на кухне кофе. Господи, ну хотя бы она не кричала, не донимала дурацкими вопросами о том, нравится ли мне такая жизнь и почему я опять нажрался.

Жена молчит. Мы глотаем приторный кофе, не глядя друг на друга.

Лишь после, когда я умытый и гладко выбритый, благоухающий лосьоном и одеколоном, останавливаюсь у двери квартиры, собираясь уходить, Аня с сердцем бросает:

– Когда ты уже напьешься? Раз и навсегда!

Слова, как кусочки льда, брошенные за воротник рубашки, холодят мне грудь. Но я благодарен жене, что сегодняшнее утро, утре первого трудового дня недели, обошлось без скандала.

– Анечка! – обращаюсь я негромко, боясь спугнуть тишину в квартире, и протягиваю несколько смятых купюр. – Возьми. Это со мной хлопцы расплатились, я им зерно достал по дешевке…

Жена смотрит на деньги, берет, быстро пересчитывает.

– Как раз кстати, – бормочет вроде недовольно, но я явственно слышу, что голос ее потеплел. – Нужно деньги Аленке отдать, я у нее в долг себе курточку взяла. Моя уж очень неприглядная.

– Правильно…

Потоптавшись у порога и приоткрыв уже входную дверь, с нарочитой деловитостью осведомляюсь:

– Что собираешься готовить на Новый год? Решила?

Аня крутит пальцем у виска и, иронически улыбаясь, замечает:

– Ты уже совсем мозги пропил! До Нового года почти месяц, рано еще о нем думать.