Анна Вега - Сборник её жизней

Мы похоронили Брошку за домом в этот же день, после того, как я выслушала рассказ Ива. Пока мы с Ивом копали могилу, пока тащили Брошку через двор, дождь всё лил и лил не переставая. Он смывал кровавый след, остающийся от Брошкиного тела, смывал слёзы с моих щек, с тех пор я ненавижу осенние дожди. После обеда дождь усилился, но я всё равно пошла туда, где, по словам Ива, могла находиться моя бабушка, меня к ней не пустили, но свидание в скором времени пообещали.

Я стала жить одна, никто, кроме Ива, не переступал порога моего дома. По существу я была ещё ребенком, не успела ещё испугаться, не успела осознать, в каком положении находится бабушка, да и я сама. О бабушке я ничего не знала, ходила к ней каждый день, но меня по-прежнему к ней не допускали. Я уверяла себя, что скоро всё закончится, и мы с бабушкой снова будем вместе. И в самом деле, закончилось всё довольно скоро, но, увы, совсем не так, как я предполагала. Прошло всего чуть более трёх недель с ареста бабушки, когда объявили о предстоящем аутодафе, обещанного свидания с бабушкой мне так и не дали. А на городской площади стали готовиться к казни: сооружать эшафот, трибуны для почетных гостей, скамью позора приговорённых. Все приготовления закончились накануне дня казни.

Рано утром, в день аутодафе, я пришла к тюрьме, надеясь увидеться с бабушкой и перемолвиться с ней хотя бы парой слов. Ждала я недолго, открылись ворота, из тюрьмы вывели осуждённых, их было трое. Кроме моей бабушки, в их число входила та самая симпатичная служанка, что позвала бабушку к своей госпоже. Третьим был парень, кто он, я не знала. Все они были связаны для процессии, каждый с петлёй на шее, в руках они держали свечи, рты были заткнуты кляпами. Мои надежды поговорить с бабушкой не оправдались. Рядом с осуждёнными встали монахи, и вся процессия двинулась к площади. Сопровождавшие осуждённых монахи всю дорогу призывали их к покаянию и примирению с церковью. На площади процессию ждала толпа горожан, светские и духовные власти, именитые горожане находились на почётной трибуне, осуждённых усадили на скамью позора, и началась траурная месса. После мессы последовала проповедь инквизитора и, наконец, оглашение приговора. Перечислены были все злодеяния заключённых здесь под стражу людей.

Бабушку признали виновной в колдовстве, а значит – в служении дьяволу. Она-де околдовала несчастную, обратившуюся к ней за помощью беременную женщину, жену уважаемого всеми горожанина, воспользовалась её состоянием, и навела порчу на плод. В результате её действий схватки прекратились, и женщина смогла разрешиться от беременности лишь месяцем позже. Посочувствовали страданиям бедной женщины, вынужденной мучиться целый месяц, но не указали истинного срока беременности, при котором произошли роды. Кроме задержки родов, неоспоримым доказательством колдовства, приводился тот факт, что у рождённой девочки, глаза и волосы оказались точно такими же, как глаза и волосы у моей бабушки. У них обеих был редкий цвет глаз – зелёный, а волос – рыжий. Ни по линии отца, ни по линии матери новорожденной не встречались ни такой цвет глаз, ни волос. Я не знала, откуда у новорожденной девочки оказались такие же глаза и волосы, но, несомненно, не из-за того, как вещал инквизитор, бабушке нужен был этот месяц задержки в родах, чтобы заколдовать девочку, изменить её цвет глаз и волос.

Мою бабушку Карен приговорили к сожжению на костре, потому что она не признала себя колдуньей и не признавала приведённые факты – колдовством. Девушку – служанку приговорили к ношению позорной одежды, она согласилась со всем, что ей вменяли, то есть призналась в пособничестве в колдовстве, так как именно она посоветовала своей госпоже обратиться к моей бабушке, а затем неукоснительно исполняла все бабушкины указания по уходу за своей госпожой. Молодого парня приговорили к ударами плетью, за – что, я не расслышала, мне было уже не до него. Я не могла поверить в услышанное, в реальность происходящего, в действительность приговора для моей бабушки.

Приговоры начали исполнять тотчас же, облачив девушку в позорную одежду и исполнив вынесенный приговор парню, взялись за бабушку, её подвели к эшафоту. В центре эшафота был вделан столб, к нему и подвели бабушку. Как могла я протиснулась ближе, и, наконец-то, наши с бабушкой глаза встретились. Я не могла без слёз смотреть на неё, но старалась сдерживаться, не хотела огорчать её своими слезами в последние минуты её жизни. А она была так спокойна. Палач сорвал с бабушки одежду и привязал её нагой к столбу, затем начал укладывать вокруг загодя заготовленные дрова и хворост, стараясь как можно выше уложить поленья, его торопил инквизитор, небо всё было в тёмных тучах, вот-вот обещал начаться дождь. И вот палач отошёл, закончив свою работу. Поджечь костер поручалось самым почётным, знатным горожанам. Не отрываясь, я смотрела на бабушкино лицо, стараясь запомнить его до последней морщинки, она заметно похудела, черты её лица заострились, дряблая кожа обвисла, почти все волосы поседели за дни, проведённые в тюрьме, только когда порывы ветра разметали копну бабушкиных волос, мелькнули среди седых и рыжие пряди.

Среди поджигавших костёр находился и муж той самой околдованной женщины. Как только огонь чуть занялся, они все отошли, костёр разгорелся, и тут произошло НЕЧТО, нечто НЕВЕРОЯТНОЕ. Это оказалось последним уроком, преподанным мне моей бабушкой. Обычно перед аутодафе остригали волосы, но видимо в случае с бабушкой, решили продемонстрировать лишний раз доказательство её вины – рыжие волосы, хотя сейчас её волосы почти все были седые. Но вдруг на моих глазах, на глазах всей этой толпы горожан, её седые волосы начали менять цвет, они превращались в ярко-рыжие, теперь они не уступали в цвете огню, подбирающемуся к ней. Сперва я решила, что это у меня что-то с глазами и это уже огонь охватил её волосы, но зрение меня не подвело, смахнув слезы с глаз, я затем увидела то, что заставило меня замереть на месте и не только меня одну, замерли все. Над площадью повисла тишина, слышался лишь треск горящих сучьев. Все, кто находился здесь, на площади, стали свидетелями невероятного бабушкиного превращения. Она начала меняться с головы, волосы были только первой ступенькой, затем наступила очередь лба, морщины, пересекающие ее лоб, исчезли, кожа стала атласной, розовой и гладкой, как у шестнадцатилетней девушки, потом подтянулись веки, глаза приобрели насыщенный ярко-зелёный цвет, пропали тёмные круги под глазами, округлились щёки, на их бархате проступил легкий румянец, заалели сочные губы, подтянулся подбородок, разгладилась шея, наступила очередь тела, обвислая старческая кожа превратилась в упругую, груди встали. Как зачарованные следили мы все за бабушкиной метаморфозой, не прошло, пожалуй, и нескольких минут, и перед нами предстала очень красивая молодая женщина. Нет, это была юная нагая богиня с сияющими зелёными глазами, белозубой улыбкой, и с развевающимися по ветру рыжими кудрями. Это было пугающее и одновременно завораживающее зрелище. Огонь почти уже добрался до неё, когда над площадью разнёсся смех, её торжествующий смех среди гробового молчания толпы. Вот такой я видела её в последний раз, такой запомнила на всю жизнь. Я не видела, как огонь сжег её, не видела последних мгновений её жизни, я бежала с площади, и запах горящей плоти преследовал меня, не давая ни мгновения передышки, бабушка приказала мне бежать, бежать, пока толпа находилась под её чарами. Её губы прошептали мне: