Натали Якобсон - Изувеченный. Склеп семи ангелов

– Чтобы нитка не порвалась, и судьба бы в нее вплелась. Чтобы были нерасторжимы…

Ее красивое сопрано отдавалось эхом в зеркальной комнате. Белое платье на манекене становилось все более роскошным и торжественным. Она не жалела не золотой окантовки, ни нежнейших кружев, ни бисера для вышивки. Вот это будет наряд. Уже сейчас он производил впечатление чего-то волшебного.

Корделия прекратила петь, потому что услышала какой-то стук в окно. Ее слова оборвались на полу-ноте, когда она сообразила, что в окно на самом деле стучаться никто не может. Оно слишком высоко над землей. И действительно, то была всего лишь птица. Ворон черный, как ночь. И он смотрел на нее такими злыми глазами, будто собирался прожечь своим взглядом насквозь.

От испуга Корделия на миг потеряла бдительность и сама не заметила, как уколола палец иглой. Капли крови упали на белое подвенечное платье, над которым она работала.

Роскошное платье. Вот бы надеть такое! Наверное, невеста очень хороша собой. Да, что там гадать… В столь великолепном наряде любая девушка станет настоящей красавицей. Все дело в этих шелках, переплетении золотых нитей, парчовых вставках и мелких бриллиантах на присборенных верхних и нижних юбках. Все будут смотреть на нарядный корсет, на восхитительные рукава с буфами, на золотое шитье вокруг плеч и локтей. Все внимание привлекают искусно скроенные ярды дорогой ткани, а какая женщина их наденет, всем все равно.

– Что если ты станешь этой женщиной?

Голос или фантазия? Корделия вздрогнула и оторвалась от работы. За мелким переплетом окна кто-то притаился. Кажется, черная птица. Уж она то не была способна произнести слова, зато хлопанье ее крыльев напугало Корделию. Вместе с испугом палец пронзила боль. Игла, которую Корделия неосторожно сжала в руке, впилась ей прямо под кожу. Было жутко больно, а птица будто смеялась. Хлопая крыльями, она отлетела от окна. Похоже, это был черный ворон. Корделия видела, как они гнездятся на крышах. Но еще ни разу не одна из них так нагло не стучалась в окно.

Из ранки на пальце закапала кровь. Укол оказался куда более глубоким, чем она решила вначале. Стоило поискать платок или какую-то тряпку, чтобы ничего не испачкать, но уже было поздно. Капельки крови упали на подвенечное платье и разошлись на белом атласе ярко-алыми пятнышками. Как будто расцвели кровавые цветы. Красное на белом. Этого уже ни чем не отстирать и не смыть. Корделия ахнула. Что же она наделала.

И в этот самый миг кто-то перехватил ее руку. Корделия напряглась. Чьи-то пальцы держали ее нежно и крепко чуть повыше запястья. А кровь все продолжала капать из ранки вниз на красивую белую ткань.

– Рад знакомству, мадемуазель, – произнес приятный бархатистый голос.

Корделия смотрела и не могла отвести глаз. Такого красивого лица она еще никогда не видела. Мужчина рядом с ней действительно напоминал ангела. Красивый, светловолосый, с приятными чертами лица и мягко очерченным ртом. Глаза цвета лазури слегка сияли и, казалось, что ты тонешь в них, как во время полета в небесах. И он был роскошно одет. Аристократ, а не слуга. Интересно, сколько белошвеек работали ночи напролет над его колетом и коротким плащом? Но Корделия смотрела только на лицо. Как же он красив! Должно быть, это хозяин дома. Судя по описанию, да.

Он смотрел на нее так же пристально, как она на него. И, несмотря на острую боль в пальце, этот миг показался ей чистым волшебством.

– Я Донатьен, – она уже знала его имя.

– Корделия.

– Как красиво оно звучит!

Красиво, как кровь на подвенечном платье, мелькнуло в мыслях у Корделии, а он вдруг поднес к губам ее руку и поцеловал. Никто еще так не делал. Корделия не привыкла к тому, чтобы за ней ухаживали. Она родилась не в том обществе, где приняты изысканные манеры, но он смотрел на нее так, будто она была выше других, а ни чуть не ниже. Будто это она была здесь принцессой, а не он хозяином дома.

Он будто не заметил раны на ее пальце, хотя слегка измазал губы кровью. Ему это даже пошло. Он был слишком бледен, а мазок крови на устах придал его виду немного яркости. Корделия смотрела на его покрасневшие губы, и в голову почему-то приходило сравнение с раздавленной розой. Она вдруг поняла, что ей хочется поцеловать эти губы хотя бы просто, чтобы проверить действительно у них вкус крови и опавших розовых лепестков.

Клер очнулась, будто ото сна. Несколько мгновений она моргала и растерянно озиралась на ряды книг на полках. Где она все это прочла? Когда? Зачем? От истории веяло могильным холодом, кровью и ароматом кладбищенских роз. Она не хотела этого вспоминать. Холод статуй в склепе, колыхание гондолы на холодной воде канала, в котором ютятся русалки, целующаяся пара в фельце, дама подставляет кавалеру руку, и он режет ее ладонь стилетом, чтобы тут же прильнуть губами к ране.

Все это бред в стиле маркиза де Сада или лорда Байрона, ставшего вампиром. Так почему же ее тревожит все это? Почему странные сюжеты преследуют ее, как галлюцинации? Ведь никто не заказывал ей рисунки к подобным историям. Иначе она бы непременно запомнила.

Клер обработала порез йодом, но он все равно еще сильно болел. Кровь испачкала ее любимый топ. На коже остался тонкий шрам чуть повыше запястья. Шрамы это так некрасиво. Порез можно заклеить пластырем, но изогнутая белая полоска на месте зарубцевавшейся раны будет выглядеть совсем уж непривлекательно. Кажется, Шанна говорила что-то о том, что шрамы легко можно вывести лазером. Сама она выводила только надоевшие татуировки, но вроде бы удачно. Клер внимательно посмотрела на безобразную полосу с рваными краями.

Как уязвима плоть! Как легко изуродовать ее прикосновением лезвия. Даже если человек совершенен, как статуя, в отличие от статуи он так непрочен. Достаточно всего лишь поводить по коже лезвием, и от красоты не останется и следа.

Возможно, существо в зеркале было право. Она должна дорожить своей красотой, как некой хрупкой драгоценностью, которую очень легко уничтожить. Когда красота есть, ее не слишком ценишь, потому что к ней привык, но угроза того, что можешь лишиться ее, вдруг приводит к панике. Только в этом случае осознаешь, как она тебе важна. Красота лица. Красота тела. Красота нетронутой плоти.

Изуродованное существо в зеркале всего этого было напрочь лишено. Если оно вообще существовало. Вдруг обожженное и изрезанное лицо это всего лишь плод богатой фантазии Клер. А как быть с приятным юношеским лицом, которое иногда смотрело на нее из того же зеркала. Оно словно стало заложником другого уродливого создания. Оно манило и ждало.

Клер вдруг вспомнился рассказ про Джекилла и Хайда. Могут ли красота и уродство быть всего лишь двумя ипостасями одного и того же создания? В английской литературе, да. Но в жизни. Вернее, в смутных видениях.