Елизавета Дворецкая - Дар берегини. Последняя заря

Плот был далеко от берега, и за шумом ветра до Ингера не донесся всплеск от упавшего в воду коня. Не донеслось ни звука, лишь волны вдруг ринулись на берег и лизнули его ноги холодными языками. Ингер отскочил, в мыслях мелькнуло: нет, не я! Не я – ваша пища.

Эта мысль привела за собой осознание: Прекраса отдала жеребца вместо него. Чтобы уберечь от тех бесчисленных пастей – воды, огня, острого железа, людской злобы, – которыми Навь снова и снова пытается поглотить его.

Прекраса проснулась задолго до рассвета, в глухой, промозглой тьме предзимья. Недавний снег уже растаял, земля под покровом побуревших, влажных листьев казалась черной, грубой, как последняя рабыня в лохмотьях. Когда начало светать, Прекраса встала и бесшумно оделась. Двое братьев, давних Ингеровых гридей из числа холмгородских варягов, Рагнвальд и Ингвальд, привычно ждали ее на дворе с тремя оседланными лошадьми. Это двое, еще довольно молодые парни, были погодками, но походили один на другого, как близнецы. Светловолосые, молчаливые, они знали о тайных поездках Прекрасы даже больше, чем ее муж-князь, но молчали, и за это Прекраса ценила их, как родных. На этих людей она могла положиться. О ее дружбе с духами вод они знали куда больше тех, кто болтал об этом на Подоле и Бабином торжке, но их преданности ей это не умаляло.

По узким улочкам между тынов спящей Горы втроем проехали к увозу. Ворота еще не открыли, кто-то невидимый расхаживал на веже туда-сюда, чтобы не заснуть. Рагневальд пошел стучаться в избенку, где сидел дозорный десяток. Это были люди Свенгельда, и Прекраса, пока кто-то из них отворял, прикрывала лицо краем платка. Конечно, они знают, что это она. Возможно, даже знают, куда она едет. Запретить эти странные прогулки в сумерках воеводские отроки не могут, но не от них ли тянутся эти вечные сплетни о ее русалочьей крови?

Внизу под киевскими горами лежал густой туман, серый, будто перемешанный с дымом. Прекраса и ее провожатые хорошо знали дорогу к Киеву перевозу, но по пути лишь изредка могли разглядеть знакомые приметы: крышу избенки, верхушку дерева, старый, невесть чей могильный холм. Туман плыл, будто где-то рядом была извергавшая его исполинская печь, обвивался вокруг строений и стволов. Проезжая сквозь него, Прекраса ощущала себя не на белом свете, а в сумежье, порубежном краю между миром людей и Окольным. Входишь в него в знакомом месте, а вот где выйдешь?

Оставив гридей и коней возле избушки перевозчиков, Прекраса почти на ощупь стала пробираться к реке. Едва виднелся в тумане высокий идол, поставленный на грани миров, там, где Древлянская дорога, приходящая с запада, пересекала Днепр и вливалась в него, чтобы на том берегу вынырнуть уже под другим названием – Северянской. Там тоже стоял деревянный Кий, охраняя созданное им племя. Всякий, кто пересекал здесь Днепр, приносил что-нибудь в дар прародителю, прося защиты во время переправы. Иначе владыки вод могут взять свою жертву – одну голову в год или больше, человека или животное. Как пожелают.

Только Кий и может укротить жадность водяной владычицы. О Деве Улыбе Прекраса уже знала немало. Дочь древнего старейшины Щека, та сначала жила на Девич-горе с дружиной из двенадцати дев. Потом Кий взял ее в жены, она родила ему семь сыновей… или десять. Дубыня Ворон говорил, семь, а баба Дымница говорит, что десять, и ей Прекраса верила больше: Дымница – лучшая в городе повивальная бабка и должна знать все, что касается родов и детей. Прекраса не удивилась бы, если бы оказалось, что эта невысокая, морщинистая, но бойкая старушка проживает на Киевой горе с незапамятных времен и сама принимала всех Киевых сынов. А потом, когда сыновья Улыбы и Кия пали в битве с хазарами, Улыба так горько плакала по ним, что вся изошла на слезы и превратилась в речку, названную ее именем [16] Название речки Лыбеди на территории Киева, вероятно, произошло от женского имени Улыба. . Потому она живет в водах у Киева перевоза и правит здешним водяным народом…

От осенних дождей вода в Днепре поднялась, и Прекраса остановилась, не дойдя до знакомых старых ив. Под холодным ветром сняла с головы теплый платок, потом убрус и волосник. Расплела волосы, и те упали светло-русым водопадом ниже колен. Достала белый гребень и принялась зябнущей рукой неловко водить по спутанным прядям – после ночи она еще их не расчесывала. Промозглый холод жесткими пальцами обхватил незащищенную шею, и Прекраса ежилась, стараясь повернуться к ветру спиной.

По ветру летели капли влаги, сорванные с деревьев. Прекраса стряхивала их с волос, и в эти мгновения сама себе очень напоминала русалку, с которой всегда капает.

Я не русалка, думала она. Русалки – мертвые, а я живая. У русалок нет души – той двери, через которую в человека входит любовь. А у меня она есть. Вся жизнь моя была поглощена той любовью, в один миг и навсегда. И если уж я на это решилась, то теперь не дам жизни моей пропасть напрасно. Я сохранила Ингеру жизнь, но этого мало. Он должен продолжить свой род, положить начало целой череде князей, властителей и воинов. Времени на это осталось немного. Но его еще хватит…

– Появись, покажись…

Повторяя призыв в третий раз, Прекраса подняла глаза, и гребень замер в ее руке…

Невольно она подалась назад. От реки сквозь туман к ней приближалась всадница на белом коне – том самом, которого Рагнвальд и Ингвальд вчера столкнули с плота, с завязанными глазами и спутанными ногами. Теперь он, не оседланный и не взнузданный, вез на себе деву в белом одеянии, с распущенными волосами, достающими до конского брюха. И конь, и всадница были единой плотью с туманом – такие же сумрачные, полупрозрачные, туман протекал сквозь них так же свободно, как они двигались через него.

Видение надвигалось на Прекрасу, разрасталось, казалось огромным, как сам туман, простирающийся от земли до неба. Сила его была неизмеримо велика по сравнению с ее человеческим духом, поэтому она и не могла определить величину видения.

– Ты звала меня, сестра, я пришла! – шепнул туман в самые уши Прекрасе.

– Я… звала… – еле слышным шепотом выдавила Прекраса. – Послушай меня…

– Слушаю, – благосклонно шепнул туман.

Похоже, Дева Улыба осталась довольна жертвой. Черты лица ее были размытыми, как на лике луны, и едва Прекрасе удавалось ухватить взглядом какую-то из них, как они тут же вздрагивали, начинали колебаться, менялись, как отражение в воде под ветром. Но этот ветер не уляжется – у Нави нет ясного облика, он лишь отражение того, что мы о ней думаем, и эти мучительные попытки прямо взглянуть ей в лицо обречены на неудачу.