О. Фурсин - Чужая душа. Славянская сага. Часть 1. Аркона

– Стараюсь, матушка, – глухо бормочет старуха. Только Доля – и быстрее, и сноровистей…

– Он мне велит, – отвечает обоим весёлая девушка, что зовется Долей. – Он её смерти не хочет. А я и подавно. Мне же веселей, коли выживет…

Я понимаю, что речь идет обо мне. Мара хочет сплести мне несчастливую жизнь, и короткую к тому же. Она ведь ждет меня в Нави. Призывает мою смерть. Но кто же тот, кто смерти моей не хочет?

Нет, ну могла ли я рассказать о том, что вижу, хоть кому-либо, тем более мужу. Полагаю, что консультация психиатра с последующей госпитализацией были бы неизбежным итогом подобной исповеди. Я сама склонялась к необходимости такого итога. И лишь моё упрямство всегдашнее и независимость удерживали. Я хотела разобраться!

И всё это было ещё одной причиной избегать общей с мужем спальни. Чаще сны были не чета рассказанному, страшно мне было. Не знаю, я могла и кричать, и ворочаться, а подушка с простынёй постоянно были мокрыми. Всё это не укладывалось в общую постель с Сашей. Ну, никак не желало укладываться…

Между тем, время шло. Муж выздоравливал. Тренажерный зал на третьем этаже дома использовался им ежедневно, поскрипывала беговая дорожка, временами грохотали диски…

Я понимала, что дальше так продолжаться не может. Даже в то короткое время, что находилась рядом с мужем, ловила на себе его недвусмысленные взгляды. Он несколько раз предлагал мне перебраться назад, в родную спальню, утверждая, что я ничуть ему не помешаю. И, в общем, был абсолютно прав – при габаритах нашей постели (от стены до стены) я могла бы не касаться его всю ночь без особых усилий. Было бы желание не касаться.

А желание было как раз противоположным! Саша мог бы вывести из терпения любого, он кричал, он конфликтовал по любому ничтожному поводу, был нетерпим и агрессивен. Но… он был мужчиной, а я – его женщиной, очень долгое время. И у нас обоих не было иных встреч, и время нашего одиночества перевалило за полгода. Выражусь яснее – несмотря ни на что, мы хотели друг друга. Наши тела требовали слияния. Пусть первым бросит в меня камень тот… и так далее.

Я плохо спала по ночам, я боялась уснуть и увидеть Мару. Оставим в покое мой атеизм, в конце концов, он распространяется на частные случаи существующих в мире, принятых религий. Ну, в существование Иисуса как человека я верила, божественных функций ему не приписывала, то же с Буддой или пророком Мухаммедом, которому мало ли какие слышались голоса. Но Мара! Богиня, в которую на этой земле уже никто не верит, которая известна лишь благодаря факультативам и справочникам…

И, однако, я боялась, и все тут, и атеизм не мешал мне бояться, к стыду моему.

И вот, поскольку я плохо спала, я лежала в своей крепко запертой спальне с открытыми глазами, и вспоминала всё, что касалось нашей с Сашей любви.

Он всегда был очень нежен со мной. Он не стеснялся держать меня за руку на улице, он умел в любой обстановке легко коснуться меня, словно напоминая, что здесь, рядом, со мной. Не то чтобы уж устилал пиджаками лужи под моими ногами; но никогда не забывал придержать дверь, пропустить вперед, принести стул. Была ли книга, которую хотелось прочесть, альбом, который хотелось послушать, он тут же находил повод для маленького подарка. Он дарил цветы без всякой причины, и хотя бы раз в день звонил, когда был не со мной. Он непременно прочел бы все, что я законспектировала для своих лекций, просмотрел бы все слайды. Я была ему интересна.

Не так теперь. Саша принял мое отдаление от него душой. Он демонстрировал свой интерес ко мне лишь весьма определенно. Провожал глазами, проявляя особое внимание к ногам; впрочем, не далее, как вчера, больно ущипнул меня за грудь, когда я выходила из-за стола… Я забыла фразу «Люблю тебя», которая была нашей короткой ключевой формулой ко всякому дню и событию…

Мне нездоровилось без всего того, к чему я привыкла! Я не могла поверить в то, что Саша, помимо всех ласковых прозвищ, которыми одаривал меня в прошлом, мог выбрать нынешнее.

– А ты зажигалочка, – сопроводил он свой щипок словцом, и усмехнулся.

Я б назвала эту улыбку наглой. Так улыбается шпана, мимо которой женщина спешит пройти мимо. Чтоб соскочить с острия раздевающего взгляда, чтоб не услышать сомнительный комплимент…

Он раньше любил ласкать меня на боку, порой заглядывая в глаза, чтоб видеть, хорошо ли мне – и насколько хорошо…

Этот сон не был похож на прежние. Мара в нем присутствовала, но как-то совсем уж «за кадром».

Ничего нелепее быть не могло. Я видела воинов из какого-то очень отдаленного прошлого. Я не могла быть частью этого прошлого, ни при каких обстоятельствах, однако же, была!

Длинный корабль с поднятыми носом и кормой, а на носу голова дракона. Щиты по бортам, прямоугольный парус и весла, штук двадцать – тридцать.

Впрочем, это то, что я заметила мельком, схватила как бы в одно мгновение. Корабль стоял у берега в камышовых зарослях, а на берегу шла попойка. Пили из ведерка, разливали черпаком по кружкам и рогам. Сон, не так ли? А мне пахло медом, можжевельником. А ещё, вот странность, любимым лакомством – клюквой в сахаре. Её сейчас, верно, почти не производят, во всяком в случае, в магазинах она редкость, при всем нынешнем изобилии, но когда-то в моём детстве ею лакомилась мама. Полюбила сахарную клюкву и я.

Опять же, это мимолетное впечатление, хотя в моих снах мимолетным что бы то ни было назвать трудно. Каждая деталь имела значение, и понять каждую – значило расставить многое по местам. Это я поняла позднее. Главным же впечатлением были, конечно, люди. Что за лица! Дикость, грубость, первобытность присутствовали в них. Не глупость, нет, но отсутствие интеллекта в нынешнем его понимании. Мужчины были откровенно, в высшей степени примативны 40.

Языка воинов я не понимала. Но, может быть, этого и не нужно было. Что хорошего могли они говорить? Хриплые, гортанные выкрики: я разобрала как будто бы: «Водан! Водан!», 41когда кружки вздымались к небу. Наряды, о Бог мой! В основном мужчины были практическими голыми. Кусочки шкур, медвежьих или волчьих, ниже пояса. Все тела расписаны татуировками, преимущественно черного или красного цвета. На широких поясах короткие мечи и топоры. Таковы же широкие их ухмылки: острые, опасные! Это уже не шпана, это насильник и убийца, попадись ему на дороге только…

Лишь двое-трое были в узких кожаных штанах, длинных рубахах. К ним отношение было презрительным, они подносили еду к низким столикам, по сути, доскам на козлах. Мелькнула мысль, что это рабы…

Я имела возможность убедиться в силе и ловкости воинов. Один из них, кстати, также не раздетый, а облаченный в волчью шкуру, с силой метнул здоровенную кость. В того, кого он целился, попал, да только жертва успела повернуться спиной, и удар пришелся по висящему на кожаном ремне со спины каплевидному щиту, парню хоть бы что, а кость, отскочив, снесла деревянные миски и чашки с едой, вместе с ложками, на соседнем столике. Все, что на столе стояло, конечно, опрокинулось на ноги сидящим на низких скамьях. Те подскочили, подняли крик, размахивали руками, кричали, я видела и пару рук, протянувшихся к мечам на поясах. Могла бы вспыхнуть драка, но в это мгновение на авансцене появилось еще одно лицо. До сей поры скрывалось это самое лицо в шатре на носу лодки, а теперь сошло величественно на берег.