Николь Галанина - Хрустальный мальчик

Мария медленно повернула голову. Коровьи глаза её удивлённо выкатились из орбит.

– Ты… ты что сейчас сказала?.. – протянула она неверяще.

Анна завозила носком в пыли.

– Извиняюсь! – сухо буркнула она. – Да ведь ты не слушаешь!

Мария, конечно, всё до последнего звука расслышала чётко – а ещё чётче это услышал Землерой, что сидел на верху раскидистого старого дерева, свесив ноги, и прищуренными глазами смотрел на светло-жёлтый, чётко очерченный величественный круг солнца.

Подарки

Стоял сухой и знойный август. Городским жителям всё не верилось, что лето почти оборвалось – висит на ниточке, к концу которой подвешен грузик – осень. И вот-вот этот грузик должен был упасть: листья желтели и сохли быстрее, чем сменялась погода, и часто лили шумные и унылые дожди, в каждом звуке которых сквозили одиночество и обречённость. Тучи устало хмурились, солнце светило без прежней бодрости, и вся рыба покидала звенящие ручьи, тоже замутившиеся и похолодевшие.

Мария уехала в начале августа: сказала, что подыскала себе «комнатку», и ни мать Анны, ни отец словечка ей не сказали. У Марии с собой был толстый коричневый чемоданчик с морщинами на ремнях, сумка через плечо, пакет документов и извечная потрёпанная юбка, в которой не то что на люди – на огород стыдно было показаться. Мать и отец Анны сдержанно помахали ей, а мать Анны даже попросила быть осторожнее. Мария посмотрела на них серьёзными глазами, а, оборачиваясь, улыбнулась Анне, и Анна одарила её странной кривой улыбкой в ответ.

Не так суетливо ползали по рыхлой земле муравьи, сливались в рваные клочья облака, и между ними лился водопадом ярко-жёлтый свет на тёмно-коричневую землю. Ветер крепчал и взмётывал Анне подол синей-синей юбки, поэтому она юбку больше не надевала: слишком мёрзли колени, да и надоело ей вести войну с соседскими мальчишками, которые не упускали случая подшутить над её одеждой и кинуть в спину камушек. Анна бегала по лесу в длинных брюках, которые когда-то носила Мария, и колючие лапы кустарника да коварные стебли крапивы не разрезали ей ноги до крови. Родители Анны качали головами и плотнее сжимали губы. Приходила пора закупаться, – говорили они. Анна знала, что закупки ведутся ради неё, и нарочно сбегала подальше, где её точно никто не отыскал бы – к Землерою, к волшебному дереву.

Но и Землерой с приходом августа стал не такой, как прежде. Больше он не играл с Анной ни в прятки, ни в салочки; даже разговаривал он мало и, бывало, по три часа кряду просиживал на своём любимом высоком суку в задумчивой позе, подобрав под себя ноги и зажмурившись. Анне казалось даже, что он спит, но, конечно же, Землерой не спал.

– Я слушаю, – говорил он, стоило Анне спросить, чем же он занят. – Слушаю, что птицы и звери говорят, что умирающие листья шепчут.

– А что они шепчут?

– Да так, – глаза Землероя в эти дни были прозрачными и совсем грустными, – всякое помаленьку. Бывает, что полезное говорят, а бывает, такие глупости, зла на них не хватает. Но в основном они беспокоятся.

– О чём же?

– Тоже о всяком, – Землерою эта тема, кажется, вовсе не по нутру была, но Анна не могла от него отстать. Времени у них совсем мало оставалось; не могла она позволить Землерою вот так от неё уйти, снова разлучиться до самой зимы, и не перемолвиться ни словечком с ним. – Говорят, что с севера буйные ветры идут, всё на своём пути выстуживают. Зима у нас в краю лютая будет – ручьи до основания промёрзнут, вот рыбы и спешат к озеру – там поглубже, лёд не всё скуёт.

Анна ёжилась и обнимала собственные колени: август выдался печальным и холодным, куда холоднее всех прочих августов за последние лет восемь – не только Землерой, дедушка тоже ей об этом говорил.

– Деревья трещат, жалуются, – задумчиво продолжал Землерой. – У них уже все соки в коре замедляют бег, и корни напрягаются, чтобы в промёрзлой земле крошку питательного сыскать. Тяжёлое для нас это время – зима да осень, много забот, хоть и кажется, будто природа спит.

Анна молча смотрела в хмурую кучу облаков, нагромождённых одно на другое в причудливом беспорядке. Облака были тяжёлые и недружелюбные – совсем как зимой, когда собирается разразиться метель.

Землерой повернулся к ней и тоже поджал к груди колени. Он казался ещё бледнее обычного, и Анна клясться была готова, что видит под его грустными серыми глазами тяжёлые лиловатые мешки. Он вообще казался постаревшим, не выросшим, а постаревшим, скукожившимся, словно он питался соками, как дерево, и зима, топочущая за горизонтом ледяными сапогами, властной невидимой рукой замедляла ток этих соков по жилам.

– Ты ведь уедешь скоро, Анна, – негромко сказал Землерой и, не глядя, протянул руку, сорвал с веточки совсем молоденький лист, завертел его в пальцах.

Анне вдруг стало очень грустно и одиноко, словно она осталась одна-одинёшенька на целом свете – не только без Землероя, и без дедушки, и без мамы с папой, без Марии – совсем одна.

– Уеду, – она прижалась спиной к холодной шершавой коре, – учиться-то мне где-то надо. Мама с папой не хотят сюда переезжать: говорят, что в огромном городе меня большему научат.

– Вот как, – усмехнулся Землерой, – странные вы, люди. Учитесь годы, а не всю жизнь, а потом удивляетесь, что ничегошеньки толком не знаете.

– Да всё мы знаем! – возмутилась Анна. – Вон, например, на Луну слетали, и на Марс хотим слетать, и города построили, и дамбы, и плотины, и научились даже пользоваться солнечными батареями, и создавать вещи, которых в природе нет…

– Всё это – борьба с природой, не дружба, глупая, – фыркнул Землерой. – Всё это – попытки от неё оторваться. Вот оторвались вы уже так, что сами не знаете, кто вы такие – потому вам и грустно, потому и лезете вы вперёд, надеетесь, что увидите свет там, в конце своей тёмной тропки, но нет, нет его, этого света – только тупик, мрачный и холодный, ничего, кроме тупика. Мир меняется, Анна, а вы этого не видите. И хотите менять его так, чтобы он под вас подстраивался, был для вас удобным… неправильно это и ни к чему доброму не приведёт.

Анна молча смотрела на кончики своих ботинок – к подошвам и носкам их прилипла сухая трава.

– Лучше бы ты на прощание чего доброго сказал, – буркнула она, – а то на душе и так плохо, да ещё и ты пристаёшь со своими поучениями.

Землерой, казалось, обиделся.

– Я что думаю, то и говорю, – заявил он оскорблённым тоном. – У нас времена будут трудные, грустные, а ты от меня шутовства хочешь!

– Да не шутовства! – закричала Анна. – Ты бы хоть не сидел такой понурый! Ну неужели у тебя планов никаких нет, неужели ты мне не можешь рассказать, что осенью и зимой делать станешь, пока меня не будет?!

– Что делать буду, что делать буду, – зафыркал Землерой, – да вот что эти пятьдесят лет делал, то и в этот раз стану.