Валентина Спирина - Девять Жизней. Второе дыхание

Что прожила жизнь свою иначе,

Принимая будни за мечту…

Не жалей прошедших лет постылых,

Не жалей увядших юных грез,

Дней ненастных – грустных и унылых,

Дней прожитых, скучно, не всерьез…

Не жалей, ведь песня не допета,

Верь всегда за тучей – солнца Медь.

Ведь не за горами Бабье лето!

Время Жить и Время Песни петь!

Я вдохновение ловлю,

Оно слезой меж строк стекает,

В моей душе печальной тает

И трелью вторит соловью.

Давай забудем о грехах —

Кто не ошибся в мире этом?

В букет сложу я гроздь сонетов

И к небу воспарю в мечтах!

Я вдохновение ловлю

Оно, как елей для поэта,

Благодарю Творца за это

И песнь любви опять пою.

Росой невинной упаду

С рассветом я к твоим ногам.

В тумане зыбком пропаду,

Ручьем прильну к твоим устам.

Травой упругой обовью,

Твой тонкий и атласный стан.

И утру песню пропою

О том, что новый день настал…

Вместо снега идет дождь.

От неверья беды жди.

Унижает твоя Ложь,

Отпусти меня иль уйди…

И песком на зубах Злость,

Что заносит любви след,

Ты сомнений грызешь кость

И взорвавшись несешь бред…

Гильотиной твоя месть,

Чувств ушедших тонка нить,

Упрекаешь, поправ честь,

Заставляя в грязи жить.

Гневным свистом словес плеть

Горьким воплем души стон,

Мне б в отчаяньи умереть —

Под разбитых сердец звон…

В хляби водной померк день,

Я бегу от судьбы прочь,

Черной тучей меж нас тень

И страданьем грядет ночь…

С каждым шагом уходишь все дальше и дальше…

Каждой фразою ранишь больней и больней!

И в словах Роковых я не чувствую фальши,

А пространство меж нами длинней и длинней.

Трепет ласковых слов слышу реже и реже,

А в глазах озабоченных чаще печаль.

Мы, теряя друг-друга, живем уже прежним —

Тем, что с грустью уходит в прошедшую даль…

Как любовь удержать, коль поблекли надежды?

Как любовь сохранить и в единстве быть вновь?

Я пытаюсь найти тот источник, что прежде

Наполнял потерявшихся, верой в Любовь…

День за днем пролетают в тоске безутешной,

Час за часом в сомненьях рождается боль.

Мы готовимся в Путь и походкой неспешной,

Заблудившихся в буднях, бросает Любовь.

Он не любил солнечные дни. Именно под слепящим светом с ним случалось… всякое. Вспоминать об этом не хотелось, потому он дергал плечом, отгоняя непрошенные мысли, и возвращался к работе.

Утром, когда небо ещё светилось тусклым желтым сиянием городских огней, на свалку въезжали старые, потрепанные жизнью мусорщики. Ржавые машины неторопливо следовали друг за другом, так же неторопливо сгружали тюки и уезжали. Он провожал их до ворот. Всегда, сколько тут прожил, он выходил из дома и шёл по дороге, усеянной заплатами, чтобы помахать на прощание молчаливым мусорщикам. Они не отвечали, ехали и ехали, задевая манипуляторами аккуратные кучи. И так день за днём.

Ему нравилась упорядоченность. Всё ясно и понятно: разобрать новый завоз, отобрать то, что может пригодиться, остальное сложить аккуратной стопкой. Ему нравился порядок.

За домом – кособокой коробкой, сбитой из пластин термоящиков, – расстилался пустырь. Туда свалка ещё не добралась. А перед дверью – садик. Он высаживал на каменистой, сухой земле самые красивые цветы, что мог найти. Иные приживались, но большая часть вяла, не выдерживала перемен. А вот он смог. Выдержал.

Кожа под лентой очков зудела и чесалась. Но снять их – заработать ожог. Глаза, предназначенные для тёмных шахт, не любили солнце, вот он и прятал их, берег. Без зрения ещё хуже.

Он поддел когтем влажную резину, поскреб кожу. Висок заныл от резкой боли. Снова не рассчитал силу и сам себя оцарапал, неуклюжий урод.

Светило поднималось все выше и выше, а он не разгибал спины – сидел на земле, неудобно подогнув ноги, перебирал мусор. Ну, это чистые могут считать отходами россыпь сокровищ, небрежно сваленных в мешки, они избалованы хорошей жизнью, а ему выбирать не приходится.

Так, упаковки из-под еды… О, а тут ещё половинка батончика! Он захрустел серовато-белой конфетой, рассматривая яркую надпись.

– От-лич… Отличный завтрак.

Завтрак как завтрак. Сладкий, а потом кислый, а затем снова сладкий, но уже иначе. Он отложил упаковку и вновь принялся за дело. А ведь в детстве он бы отгрыз левую руку за такое лакомство.

Стопку журналов он отложил за спину – повезло, что в них много маленьких буковок, а значит чтения хватит надолго. Вечерами делать нечего: можно уйти на пустырь и смотреть на небо, а можно выбраться к чистым, пройтись по улочкам, заглянуть в окна. Только ему незачем нервы щекотать. Он свою долю получил, когда был моложе и наивнее.

Толстые неуклюжие пальцы перебирали мусор аккуратно, почти с нежностью. Когти порхали над тонкими тряпочками, невесомыми, красивыми и бесконечно далекими от палящего солнца, горячей земли и урода. Флаги иной жизни.

– Эй, выродок! – заорал хриплый голос.

Он выронил сломанный планшет и обернулся. Из-за ограды, прижавшись всем телом к металлическим прутьям, скалился Крыс. Он был чистым, но ущербным. Ещё немного – и урод.

– Ты оглох?

– Зачем пришел?

– Ты не рад видеть меня, Урри? – ухмыльнулся Крыс, блеснув острыми зубами. За них его так и прозвали. Ну и за соответствующий характер тоже. – Своего лучшего друга, готового прийти на помощь в любой момент, стоит тебе лишь позвать.

– Ты мне не друг.

– Хватит придуриваться, открывай!

Он пошёл к воротам, волоча ноги сильнее обычного. Пусть Крыс не думает, что его слово – закон.