Степан Кингизхамов - Домашний океан. Книга первая. Дикая красота

Значительная часть эпоса, насчитывающего более тысячи глинобитных томов, посвящена безуспешным попыткам допотопных кретинов выбраться из ямы. Кретины предчувствовали неизбежность потопа и знали, что в случае глобального наводнения торчать в яме рискованно; быть может даже – неразумно. Те из них, кто умудрялся покинуть яму, немедленно причисляли себя к интеллектуалам и больше не участвовал в общенародном творчестве. Они в индивидуальном порядке кропали упаднические стишки, в которых жаловались, что покинув одну яму, немедленно обнаружили себя в другой, глубочайшей…

Как видите, название поэмы говорит само за себя. Эти ветхие тексты, преисполненные страданиями целого народа, нельзя читать без слёз. Я не считаю людьми холоднокровных обывателей, читающих поэму без рыданий. Когда я вижу уличного гуляку с томиком «Кретинаямы» под мышкой (нередко – с двумя-тремя томиками!) и с сухими глазами, мне хочется начистить ему если не душу, то морду. К сожалению, города переполнены этими бездушными субъектами: всех мне одному не начистить, а больше никто не озабочен падшими душами. Обнадёживает тот отрадный факт, что с каждым днём множатся кружки коллективного, очищающего душу (и частично – морду) рыдания над лемурийской поэмой.

Кретины сочиняли и записывали тексты не выходя из ямы, в которой были огромные запасы глины. Чтобы описывать бедствия, постигавшие их на дне, кретины добывали глину у себя под ногами, отчего яма углублялась, дополнительные бедствия не заставляли себя ждать, а покинуть яму становилось труднее – кретины оставляли эту задачу будущим поколениям. Это традиционный приём: заведомо невыполнимую национальную идею обзывают Трижды Священной, после чего спихивают на шею потомкам, как не снимаемое ярмо и вечное проклятие, замаскированное под благословенный дар. С другой стороны, если Великая Идея легко исполнима, то это уже не национальный вид сакрального спорта, а примитивный бизнес-план для циничного торгаша.

Существует тип людей, которым для создания чего-то великого необходимо сначала ухнуть в яму; вне ямы их талант угасает. Раньше считалось, что таким образом талант раскрывается у мудрецов, но как видите, и в творчестве кретинов яма занимала не последнее место. Тут задумаешься: а так ли уж велика разница между кретинами и мудрецами, если им в равной степени нужна яма, без которой те и другие ни за что не раскрываются? Но этот вопрос уведёт нас далеко и сейчас мы не будем на нём зацикливаться.

*****

Должен предупредить: книге Степана мудрецов, умников и кретинов всех мастей предостаточно, включая самого автора невнятной масти. Как и в реальности, между собой кретины и мудрецы почти неразличимы; во всяком случае, автор путается в этих подвидах. В приватных беседах Степан, уткнувшись и сморкаясь в избранную для беседы вату, жалуется ей на неумение разобраться в себе и понять, мудрец он или кретин. Вата, надувшись, молчит в тряпочку, хотя для неё совершенно очевидны умственные данные человека, который поливает собеседницу соплями, слезами, а то и водкой, но требует ответов на сакраментальные вопросы.

Без точного диагноза Степан не может нормально есть и спать, ведь медики прописывают мудрецам и кретинам несовместимые диеты и режимы сна. Ошибка в этом вопросе обходится дорого. Если, к примеру, мудрец придерживается диеты и режима, рекомендованных кретинам и противопоказанных мудрецам, он тем самым толкает себя к преждевременному кретинизму. Степан же предпочитает стать кретином своевременно и ни часом раньше. Он хочет вести жизнь столь праведную, чтобы стать кретином хотя бы на день-другой позже.

Терзаемый неопределённостью, он просыпается душными ночами в холодном поту, холодными ночами – в горячем поту, а днём не может куска проглотить. На счастье, ввиду бедности наш автор то и дело обходится без пищи, что избавляет его от мороки с глотанием кусков. Другой на его месте, люто проголодавшись, повадился бы глотать несъедобные куски. Степан легко противостоит соблазну: я видел, как он, шатаясь от бескормицы, равнодушно идёт мимо свалки несъедобных кусков, обкусанных другими, менее разборчивыми горемыками. Мимо кем-то уже сожранных несъедобных кусков он, понятное дело, шастать не может, но я уверен, что к ним Степан тем более равнодушен. Хорошо, что природа избавила нас от необходимости бродить туда-сюда вдоль проглоченных кусков: жизнь полна горечи и без этого неприятного брожения.

Вернёмся к допотопным героям – отчего бы кретинам не быть героями? Не одним же умникам претендовать на этот престижный ранг. К тому же, до потопа героев было хоть пруд пруди, ведь именно глобальные катастрофы резко сокращают их поголовье. Но это и к лучшему: жизнь, переполненная героями и героизмом, становится невыносимой, я бы сказал – несовместимой с жизнью.

Данный случай уникален во всемирной литературе и альпинизме: больше никто и никогда столь долго и безуспешно не карабкался из ямы, не говоря уже о том, что само по себе совмещение альпинизма с эпической литературой – явление нетривиальное. Альпинисты, карабкаясь по кручам, редко пробавляются стихосложением и никогда не выцарапывают клинописные поэмы на прихваченных с собой глиняных табличках. В лучшем случае выцарапывание оставляют на потом, а пустые, неиспользованные глиняные кирпичи за ненадобностью раскидывают с горных вершин, отпугивая конкурентов и снежных человеков.

Бывало, альпинистам в порядке эксперимента предлагалось, взобравшись на вершину или болтаясь на обрыве, начертать что-нибудь бессмертное на мягких кирпичах, включённых в экипировку. Так вот: ничем бессмертным эти горе-литераторы не разродились. Неразборчивый, безобразный почерк их творений наводил на подозрение, что в качестве альпинисток и поэтесс себя пробовали не люди, а косорукие курицы с бескрылым воображением и соответствующими лапами, непригодными для каллиграфии. Самые одарённые куры, как известно, сочиняют посредственные баллады даже о смерти, не говоря о бессмертии, на которое им лучше не замахиваться.

После расследования подтвердились худшие подозрения: альпинисты прихватили на вершины дефективных кур с отмороженными, наполовину парализованными лапами – этих несчастных они заставили слагать и писать стихи. В случае отказа (болезненно скромные куры часто отказываются от литературной карьеры, даже имея очевидный талант к рифмованному кудахтанью) птицам угрожали расправой и сексуальным насилием, используя вместо постели не привычную жердочку, а сугробы и лёд. Куры в целом терпимо относятся к изнасилованиям на жёрдочке, – собственно, они торчат на жёрдочках лишь затем, чтобы кого-нибудь спровоцировать на изнасилование, – но лёд и сугробы лишают их дара речи. Встретив курицу, упорно не желающую с вами говорить, вы можете без труда догадаться об издевательствах, перенесённых ею в заснеженных вершинах. Опасайтесь, как бы вам не пришили чужие прегрешения против несчастной, ведь для кур все люди на один клюв.