Елена Леоненко - Минус одна минута. Книга третья. Последняя земля

– Я хочу, чтобы ты понимал… То, что я вам сегодня все это рассказал – это не признание моей неправоты. Я все равно буду делать все так же, как и раньше. Хотите – будем все это делать вместе, но по-другому уже не будет.

– Я понял, – невыразительно сообщил Буряк из салона, продолжая смотреть в иллюминатор.

Стас еще немного посидел, потом вышел в салон и, остановившись у кресла Буряка, неловко ткнул его кулаком в плечо:

– Эй…

Буряк неспешно поднял на него непроницаемый взгляд и молча поднялся с кресла.

Они выбрались из самолета в шуршащие множеством ветвей сиреневые сумерки и отошли от двери, чтобы дать умному самолету ее закрыть. В этот момент за оградой парка что-то зашуршало сильнее, чем это можно было бы объяснить поднявшимся к вечеру ветром, Буряк резко обернулся на шум, метнулся к Стасу и сшиб его на землю.

Что-то оглушительно грохнуло, потом о борт самолета что-то громко звякнуло, и рядом с ними упал искореженный кусочек металла.

– Ни фига себе… – потрясенно пробормотал Стас и сплюнул пылью, набившейся в рот при падении.

За оградой слышалось уже не шуршание, а хруст веток и удаляющиеся шаги, удалявшиеся в глубь парка.

Буряк, продолжавший стоять на коленях, смотрел, прищурившись, вслед затихавшему шуму.

– Это что еще за новости?! – несколько запоздало возмутился Стас, поднимая с земли пулю, сплющившуюся о борт самолета.

Буряк забрал у него пулю, внимательно рассмотрел ее и подошел к самолету, ища ладонью на борту след от нее. Никакого следа он не нашел и насмешливо буркнул в сторону Стаса:

– Не думал о карьере самолетостроителя?

Стас, продолжавший стоять ошалелым столбом, ничего не ответил.

– Ладно, кончай медитировать, пошли, – дернул его за рукав Буряк. – Ты же не собираешься теперь поселиться в своей птичке?

– А ты предлагаешь идти сейчас по темному парку под чьим-то стволом? – огрызнулся Стас.

– Так парк-то не только для тебя темный, – рассудительно возразил Буряк. – Он ведь и для стрелка темный. Не будет же он палить по любой тени, которую увидит, в самом деле?!

Успокаивало это слабо, но продолжать стоять было и бессмысленно, и не менее опасно. Поэтому Стас без особого энтузиазма осторожно двинулся следом за Буряком.

Не прошло и минуты, как в руках у Буряка возникли два фонарика, один из которых он без слов протянул Стасу.

Стас с облегчением схватился за тонкую прохладную палочку, источающую толстый сноп пронзительно яркого света, и выругал себя за несообразительность.

– Может, пистолет сделаем? – негромко поинтересовался он на ходу. – Хотя бы стартовый. Стрельнем пару раз в воздух для острастки.

Буряк небрежно отмахнулся:

– Да ладно тебе! Все же видно. Нету никого, сбежал он давно…

И в самом деле, расстояние до институтского корпуса они преодолели без приключений.

– Пошли в институт, – предложил Стас, которому не улыбалось идти еще пару сотен метров до общежития по неожиданно ставшему опасным парку.

Буряк, не отвечая, молча свернул к институту.

Здесь уже были слышны встревоженные голоса, обсуждавшие факт недавнего выстрела, но они не стали присоединяться к бурной дискуссии и вошли в здание. Взволнованные дежурные экторы попытались было выяснить у них, кто, в кого, почему и зачем стрелял, но Стас устало отмахнулся, и те растерянно умолкли.

Стас отпер дверь, которую стал с недавних пор запирать, включил свет и снова застыл, как насторожившийся суррикат. Буряк бесцеремонно отпихнул его в сторону – и тоже замер.

В дальнем углу кабинета спиной к ним испуганно метался человек, пытавшийся найти выход из почти замкнутой окружности Стасова огромного стола. Когда он наконец-то догадался свалить на пол начальственное кресло и вырвался из объятий стола, то в какой-то момент оказался лицом к ним, и Стас ошеломленно выругался.

Перед ними был еще один Буряк.

Буряк номер один не издал ни звука: он только молча следил за своим двойником, бросившимся от стола к распахнутому окну.

Двойник на секунду замер на подоконнике, с таким же изумлением поглядел на самого себя, неподвижно стоящего у открытой двери, и спрыгнул вниз, в пожухшую за летние месяцы сирень.

Тимофей вытянулся на постели, нимало не ощущая привычного удовольствия от прохладных простыней: слишком много неприятного случилось за последние дни, чтобы можно было спокойно наслаждаться простыми радостями. Кроме того, завтра придет черед предпоследнего этапа работы над самолетом, но сейчас об этом лучше не думать – во избежание очередного приступа нестерпимой вины перед Советом…

Стоп. Решено же было – не думать. Во всяком случае, об этом. И так довольно разных мерзких вопросов, на которые придется искать ответы.

Но до мерзких вопросов дело не дошло: в дверь довольно громко постучали.

Черт знает что. Еще никто и никогда не осмеливался беспокоить хозяина, когда тот сообщил, что ложится спать. Или экторы совсем уж развинтились, или и впрямь случилась очередная беда.

– Да! – раздраженно воскликнул он, и в двери немедленно возник Герман.

Так и есть, стряслась очередная гадость: ничто иное не могло бы превратить лицо обычно сдержанного эктора в древнегреческую театральную маску. Тимофей затруднился определить, какое именно чувство сия маска должна была воплощать, но чувство было явно неприятным.

– Извините, хозяин, но…

– Что? – нетерпеливо рявкнул Тимофей. – Кончай истерику, говори.

Герман с очевидным испугом оглянулся и пробормотал:

– Я… не знаю… там – вы…

– Где – я? – устало вздохнул Тимофей и тут же осекся.

Отодвинув Германа, в спальню вошел он сам, Тимофей.

После недолгой немой сцены Тимофею удалось все-таки начать думать связно. Не отрывая взгляда от вошедшего, он кое-что прикинул про себя и скомандовал:

– Входите оба. Герман, закрой за собой дверь и садись вон там, – он указал на кресло в дальнем углу комнаты. – Молчи, слушай и думай.

Он поднялся с кровати, накинул на себя уютный мохнатый халат и сел на диван у противоположной стены.

– А ты, – обратился он к самому себе, все еще неподвижно стоявшему у двери, – иди сюда.

Вошедший безмолвно подчинился, глядя во все глаза на своего двойника.

– Что ты сегодня делал?

Этот вопрос показался Тимофею наиболее подходящим в этой ситуации: он не слишком очевидно демонстрировал присутствующим его собственное непонимание и растерянность.

Странное ощущение: смотреть на самого себя и понимать, что два совершенно одинаковых лица сейчас имеют совершенно разные выражения. Впрочем, Герману сейчас, наверное, приходится еще горше… Очень бы хотелось посмотреть, что там в его голове происходит при виде этой безумной картины. Или хотя бы глянуть из этой головы на диван, где один Тимофей, в роскошном домашнем халате и с помятым лицом, требовательно взирает на другого Тимофея, одетого только в мятые штаны, с запыленным лицом, лежащим на коленях свертком и торжествующей улыбкой.