Лариса Миронова - Поединок со смертью

– А ты вот у ей спроси, чево она бегает за машинами, рулить-то ей иномаркой точно никто не даст.

– «Девятка» не иномарка, – резонно заметил смельчак с лотком.

Любознательный мужчина чувствительно посмотрел на собаку, потом, уже не без сочувствия, на того, что с лотком – похоже, он был явно расстроен таким поворотом дел.

– Вот так и живём, – сказал он, на сей раз непонятно в связи с чем. – Не успеешь одно дело не сделать, как уже не успеваешь сделать и кое-что поважнее.

– Эх-хе-хе…

Помолчали, думая каждый о своём. Оглядывая критическим глазом непроданный товар, лотошник вдруг ни с того ни с сего вскинулся, напустившись на женщину, всё ещё стоявшую рядом и зачарованно глазевшую на странную витрину овощного магазина:

– А ты, маманя, зенки зря не мозоль, не глюк это, а рыба, лосось он и есть лосось, сколько ни смотри, никак буряком не станет.

Тут они с мужиком, рассказавшим страшную историю про Ваську Кривого, снова весело перемигнулись и, окончательно примирившись, громко засмеялись, а женщина, всё так же пристально смотревшая на витрину овощного магазина, где, вполне возможно, весьма ошибочно, а вовсе не для злостного поправния законов биологии, возлежал посреди моркови и капусты одинокий подсохший лосось, обиженно отошла в сторону и стала так же напряжённо и подозрительно смотреть туда, откуда должна была явиться электричка. Временами она смотрела так выразительно, как если бы из перспективы уходящих в закат рельсов вдруг возьми да и вынырни с диким ржаньем тройка борзых рысаков – будто не поезд из шестнадцати вагонов плюс два прицепных, а мчалась по важнейшему и главнейшему направлению сама стремительная птица-тройка Русь… Тут мужики, весело глянув на меня, а потом снова на женщину с пирожками, неожиданно дружно рванули «Барыню», постепенно возвышая тон, качая в такт головами и лихо притопывая сапогами:

Я быстро перескочила через рельсы, а мужики вслед мне всё так же весело пропели:

– Куды, барыня, пошла?

Потом продавец овощей громко крикнул:

– Эй! Подь назад, чево покажем! Второй, тоже громко, сказал:

– Не чувствительная она к искусству, ничего здесь не попишешь.

– Ой, нечувствительная… – Он снова громко засмеялся.

Я, тупо прохаживаясь туда-сюда по платформе, в попытке скоротать вдруг сильно замедлившееся время, снова стала прислушиваться к разговорам, которые и здесь уже весьма бойко завязывались. И здесь народ не безмолвствовал. Женщины активно выясняли – что, где и почём. Мужчины вполне серьёзного вида энергично обменивались репликами на политическую тему:

– Вечный вопрос – могут ли на Руси жить без вечного «попроси»? Вот без вечного этого вопроса.

– Что-то больно мудрёное ты завернул, – ответили ему.

– Тогда проще сформулирую вечный вопрос современности.

– Есть ли жизнь за МКАДом?

– Ого! Вот это точно вопрос… Хотя… Есть она там, нет её там, у нас жизни всё одно никакой нету. Однако, хорошо спросил.

Его собеседник довольно улыбнулся.

Люди оживились, лица повеселели, глаза заблестели.

– Или вот ещё, очень современно, слушай: кому теперь на Руси жить и работать?

– Тоже неплохо, – похвалил его собеседник. – Однако, вопрос вопросов иной. Может ли она, наша глубинка, вообще жить, или лучше сразу вагонами китайцев на плодородные равнины завезти и, как дрессированных тараканов, выпустить на бывшие совхозные поля?

Вокруг них уже собралась приличная компания вольнослушателей. Некоторые живо кивали головами, другие как будто просто так слушали – с унылым выражением сосредоточенного безразличия на лице.

– Да, не принято у нас выносить сор из сказочной избушки власти. А на месте вопить, что «все всё тощут», так это все горазды.

– Ой, горазды…

– И громче всех вопят как раз те, кто больше всех сам и тощит.

– Ясное дело, а то как тащить скоро станет нечего? Тогда как жить?

– Ватета точна.

Гоготнули, покурили, поплевались и снова закрутили дискуссию.

– А что, так оно и будет. Когда дачников, что из города понаехали, стали повсеместно разорять, а они ж деревне, скажи, только в помощь, я так и подумал, что неспроста деревню нашу гробят, не озорство это от питейного дела, а штука куда как серьёзнее.

Слушатели запереглядывались, некоторые его дружно поддержали, разговор всё больше оживлялся.

– Вон дали крестьянину филькину грамоту – свидетельство на земельную собственность. Какая-то седьмая копия на газетной бумаге.

– Да ещё и написано на ней, чтоб не сомневались: временный документ, до особого распоряжения.

– А как надо? – спросил у него тревожно и даже как-то испуганно мужчина с большим чемоданом, хватаясь за боковой карман.

– А надо, чтобы документ был на гербовой цветной бумаге и с печатью земельного комитета, а не сельсоветовской, слепой и щербатой, как у всех нас.

Так ответил осведомлённый собеседник, а мужчина поставил чемодан и опустил руки – они у него дрожали, как листва на ветру.

– Так. Выходит, опять надули? Теперь уже с землицей? Лох земельный, ой-ёёёёёё… какой же я лох… – Тут он на секунду замер, потом, встрепенувшись, спросил со слабой надеждой: Или это пока только предположение?

Ответ был суров и категоричен:

– Абсолютно фактура.

– Деньги отданы, так теперь чего уж.

– Ой, застрелюсь… Ну как тут жить? Народ, а? Что скажете? – стонал мужчина, очевидно проколовшийся на покупке земельного пая.

Ему никто не ответил. Возможно, многие молча сочувствовали «лоху земельному», среди своих таких уже немало было. Я прошла дальше. Невдалеке стояла небольшая группка людей – человек пять, они о чём-то громко и возбуждённо разговаривали. Я медленно прохаживалась по платформе – идти всё равно некуда, гостиница, очень похоже, наглухо закрыта. Ни одного светлого окна. А здесь угарно весело. Просто Агора греческая, а не платформа местечкового вокзала. Остановилась снова рядом с той, особенно энергично спорившей группой.

– А када налоги всякие там лохи вовсе не платют, дела в стране сильно ухудшаются, – налегая на «г» фрикаттивнеое, горячо говорил мужчина в широком коротком пальто на двух пуговицах, по моде шестидесятых годов, из светлой, сильно затёртой по краям, брезентовой ткани.

– Ухудшаются, а то как, что ж им ещё остаётся делать, – авторитетно согласился другой, в синих спортивных штанах и большой, с портретом Зюханова, футболке навыпуск. – Вот перезагрузят общественную говорильню тяжеловесной думой, и всё вниз покатится с ускорением в одно большое «жо».