Евгений Попов - Песня первой любви

– Скажите, они могут поверить, допустим, что я завтра принесу?

– Не знаю… – Угрюмый смотрел нехорошо. – Не знаю, не знаю. А вообще-то не рекомендуется ходить по подобным заведениям, не имея денег, – тихо научил он и опять взялся за газету.

От таких слов Ивану стало холодно. Он поднял голову, и уши его затопил каскад звуков, и зрение его помутилось от пестрого мельканья костюмов. Весь ресторан плясал казачкá.

Оп-ля, оп-ля! Старые тетки поднимали руки, вспоминая лезгинку.

– Ка-за-чок! – хором скандировали музыканты. А некто толстенький, желая крутануться на триста шестьдесят градусов, крутанулся всего лишь на триста пятьдесят, отчего и упал, но был немедленно поднят и снова пустился в пляс.

Дела… Иван хотел бы умереть. И даже мысль мелькнула – а не мотануть ли отсюда быстрым ходом?

Которую сразу же отогнал как опасную и уголовную.

Тут выручила Маира. Она подошла и смягчилась.

– Ладно, – сказала Маира. – Ладно. Завтра принесешь.

– Полсолянки, филе, бутылку минеральной, пятьдесят коньяку, – заказал угрюмый. И тихо посоветовал: – Зря вы, девушка, поважаете алкоголиков. Учить их надо, учить! Вы думаете, он вам завтра принесет? Ждите.

Иван хотел лезть в драку, но Маира его удержала.

– Да я! – кричал Иван. – Да я! Ах ты, дешевка! Чтоб я не отдал? Да я – рабочий человек. Я премию получил. Я могу часы оставить, если девушка не верит…

– Верю, верю, – сказала Маира. – Верю всякому зверю…

Иван рвал из кармана паспорт, а паспорт тоже весь был в табачных крошках. Газетный человек притих.

– Смотри!

– Мне это вовсе ни к чему. Еду из Норильска отдыхать, а тут разводят скандалы. Что тут у вас происходит, девушка?

И не посмотрел. Не любопытный попался норильчанин. А посмотрел бы, так на него глянул строгий и округлый Ванин лик, размером 3 на 4 см, и широкие плечи, украшенные ефрейторскими погонами.

Не посмотрел. Притих. Рассердился.

И тут опять выручила Маира.

– Ну ты. Не базарь. Я тебе верю. Все. Ступай. Отдашь. Не завтра, а через два дня. Я завтра не работаю.

Иван стал вытирать глаза, потому что он уже плакал.

– Спасибо за доверие, – хлюпал он. – Я его оправдаю. Ты не замужем?

– Ступай, ступай, жених!

– Спасибо за доверие.

И, окончательно ослабев, поддерживаемый дядей Ваней, был выдворен на улицу. С улицы он стучал в окошко и делал умоляющие, приветственные и обещающие принести денег знаки. И слезы струились по его щекам. Да, слезы! И нечего над этим смеяться. Он плакал, потому что знал – сейчас можно, сейчас – время. Маира – человек. Ваня был счастлив.

А Маира вдруг что-то загрустила и стала очень злая. То есть все про нее всегда знали, что девушка она добрая и лишнего злого слова никогда никому не скажет. А тут поругалась из-за вилки с товаркой Аней. Ни с того ни с сего нахамила норильчанину, и тот даже хотел писать жалобу, от какового экстренного поступка его долго отговаривала метрдотель Марья Михайловна. Отговаривала, а Маире потом сказала:

– Ты смотри, Маира. Чтоб это было последний раз. Не дома. У нас ресторан первого разряда.

– А чего я? – огрызалась Маира, вспоминая плачущие Ванькины глаза. – Я чего? Я ничего.

И подумала: «Брошу “Север” к свиньям. Обнаглеешь тут совсем. Подамся в стюардессы. Летчики на руках носить будут».

Все правильно…

Ванькины плачущие глаза…

А сам Ваня через два дня никуда полтинники отдавать, конечно, не пошел. И не потому, что был жулик. Он просто-напросто многое забыл, в том числе и полтинник.

Он сидел трезвый на казенной койке общежития и ругался.

– Ты представляешь? Что ни вечер, то – гуляют… И в будни, и в красные дни. И шампанское жрут, и коньяк. А ты знаешь, сколько стоит в кабаке коньяк? Ужас! А им хоть бы хрен. Интересно, откуда эти гулящие деньги берут? Ну, допустим, кто с огурцами из Ташкента, этого я понимаю. Ему без кабака нельзя. Или я с премии… Ну, а остальные? Ведь не может же быть, чтоб они все были из Ташкента или все враз получили премию? Правильно?

– Переживаешь? – посочувствовал сожитель, низкорослый плотник Куршапов, наигрывая на гитаре. – Много прогудел, что ли?

– Не в этом дело, – сказал Иван, покривившись. – Дело в том, что, будь я, например, мильтон, я бы сразу непременно первым делом пошел по кабакам и спрашивал прямо: «Откуда у тебя, паразит, деньги? Ах, не знаешь? Еще раз спрашиваю: откуда у тебя деньги? Не знаешь?» Тут я цепляю на него кандалы – и копец!

– Меня с собой зови, а то один устанешь цеплять, – попросил Куршапов.

– Тоже верно. Устану, – согласился Иван и снял носки, собираясь ложиться спать.

– Тоже правильно, – бормотал он, засыпая.

– Правильно! – вскрикнул он во сне.

И Куршапов сыграл ему тихую колыбельную.

Все правильно…

* …где-то как-то немножко волнительное в своей потасканной свежести любезного сердцу примитива.– Всё из жаргона советских так называемых творческих работников.

…уступи место товарищу!– Сейчас уже трудно представить, что при входе в ЛЮБОЙ советский ресторан практически всегда была огромная очередь. Вообще советский ресторан – это особая тема. Там не просто ужинали, а – кутили, жизнь прожигали и т. д.

Перебьешься, не сорок первый.– В смысле «не сорок первый год», т. е. не война.

Пятнадцать пятьдесят– огромная сумма для простого человека в те времена.

Верю всякому зверю…– сибирская присказка, которая заканчивается так: «Только тебе не верю».

Норильчанин– жители заполярного Норильска считались тогда ужасными богатеями.

Копец– переделанное сибиряками слово «конец», своеобразная контаминация со словом «копчик», имеющая неуловимо непристойный оттенок.

– Вот же черт, ты скажи – есть справедливость на этом свете или ее совсем нету, паскудство! – ругался проигравший битву с крепкими картежными мужиками неудачливый игрок, бывший студент Струков Гриша, тридцати двух лет от роду, обращаясь к своему институтскому товарищу Саше Овчинникову, когда они возвращались глубокой ночью от этих самых мужиков в Гришин «коммунал», где Овчинников хотел переночевать, так как явился он из Сибири, определенного места жительства в Москве пока не имел и квартировал далеко за городом, у тетки.

Цыкнув на соседей, которые, недовольные поздним визитом и грохотом отпираемых засовов, выставили в коридор свои синие морды, Гриша с Сашей оказались в струковской узкой комнате, основной достопримечательностью которой являлись специально сконструированные полати, куда вела деревянная лестница и где еще совсем недавно, подобно неведомому зверю, проживала под высоким потолком Гришина старенькая теща. Пока Гриша окончательно не расстался со своей Катенькой по причине вскрывшихся ее отвратительных измен. И пока Катенька, проявляя неслыханное благородство, не выписалась честно с Гришиных тринадцати метров и не переехала к «этому настоящему человеку», прихватив с собой и прописанную в городе Орле «мамочку».