Виктор Улин - Der Kamerad

Небо было желтым, как латунь, и еще не закопчено дымом.

Впрочем, особого дыма тут не наблюдалось; вероятно бензин в Турции все-таки был не таким дрянным, как в России.

Да и машины оставались в лучшем состоянии. Впрочем, машинам здесь вообще жилось не пример легче: они не имели необходимости переживать зиму, их не мучили солью на дорогах, их даже не гноили бесконечные дожди…

Наверное, то же самое можно было сказать и о людях.

И все-таки небо над городом…

Оно, конечно, не походило на латунь.

Да и вообще не было желтым.

Желтым оно станет вечером. Когда я, еще совершенно трезвый после дневного сна и вечернего купания, буду подниматься на ужин – в ресторан на пятом этаже.

Будучи человеком по натуре военным, приду, как всегда, ровно в восемнадцать тридцать. Как указано на большом красивом расписании, что висит на первом этаже около выхода из ресепшн. Но турки, как обычно, не успеют по расписанию.

Что-то у них застопорится – и к моменту открытия ресторана они еще будут поспешно раскладывать приборы по столам и возиться с кондиционером, который почему-то всегда включался ненадолго, только в начале ужина. А ближе к концу атмосфера в зале разогревалась до уровня парной, и почти все, с недоеденными тарелками, старались выбраться наружу, на площадку в торце фасада, едва там освобождались места.

Но я к тому времени бывал уже пьян… Нет, конечно, по-настоящему пьяным я не бывал тут практически никогда – просто во мне к тому моменту плескались уже два или даже три двухсотграммовых стакана бренди, градус внутри сильно поднимался, и я становился невосприимчивым к внешней температуре.

Так вот, когда вечером, ровно в восемнадцать часов тридцать минут восточноевропейского времени… То есть в двадцать один тридцать моего города, оставшегося отсюда за две тысячи километров… города который я изо всех сил старался вычеркнуть из мыслей на эти четырнадцать дней…

Ровно в восемнадцать часов тридцать минут восточноевропейского времени я поднимусь к ресторану. Пренебрегая лифтом, преодолею пять этажей по довольно опасной из-за скользкого характера винтовой лестнице со мраморными ступенями, среди которых не находилось двух равных ни по высоте, ни по ширины. Поднимусь, шагая свободной походкой, с прямой спиной и устремленным вперед нагловатым взглядом… Напевая тихонько какой-нибудь немецкий марш… Именно напевая вполголоса, поскольку насвистывать я не умею…

Поднимусь, прямой и подтянутый, как штандартенфюрер СС, в черных шортах и черной, как ночь, футболке, на веранду шестого этажа. Да, шестого по нашим меркам, поскольку у турок согласно западной традиции первый считался нулевым. Взгляну безразлично на столь же голодных соотечественников. Сидящих за круглым столом под круглой ротондой в римском стиле, увенчанной довольно красивым куполом с летящей Нике на вершине и грудастыми, как Валькирии, кариатидами, поддерживающими карниз.

Небрежно, но приветливо скажу:

– Abend!..– в ответ на поклон турка, который раскладывает салфетки с вилками, и вскину правую руку, изображая нечто среднее между «все ОК» и элементарным «Хайль»…

И после этого подойду к западному краю балюстрады. Который смотрит на улицу, вьющуюся вдоль моря и тающую между нависшими справа горами материка и поднявшимся слева высоким гористым островом, на котором находятся остатки турецкой крепости и очень дорогие, насколько я слышал, виллы для отдыхающих. Увижу солнце, которое падает в эту расселину ярко красным ломтем, уже обрезанное снизу темной полосой туч, всегда висящих над морем у горизонта. Правда, не здесь; где-нибудь над Кипром или еще дальше.

И вот тогда, в этот довольно короткий момент: как-то раз я заметил, что за время, которое требуется мне, чтобы подняться со своего первого – то есть второго – этажа в ресторан, солнце успевает погрузиться в тучи ровно наполовину – в этот момент небо, меняющееся столь же быстро, будет именно желтым, как латунь.

Сияющим, блестящим, словно отполированным пастой ГОИ, зеленой окисью хрома, применяемой в точном приборостроении…

И блеском своим напомнит латунь авиационной детали…

А сейчас небо было обычным, каким и подобает быть небу Средиземноморского побережья. Голубым, чуть более светлым, нежели более темное море. И затянутым по краям полупрозрачными облаками. И вообще полным утренней дымки, которая обволакивала окружающие предметы.

Горы, по которым карабкался вверх курортный город. И остров турецкой крепости, казавшийся на первый взгляд очень близким. Хотя я еще в первый день визуально определил, что даже по прямой до него как минимум двадцать километров.

И солнце, поднявшееся за моей спиной, еще не жарило, а ласкало своими нежными, как девичья рука, лучами.

Я глянул на часы. До восьми оставалось пятнадцать минут. Я пришел раньше обычного.

Да, я всегда приходил сюда рано, являясь на завтрак так же по-военному, как на обед и ужин. Сегодня турки не мешкали с открытием. Поэтому и я спустился к морю рано.

Пляж, заставленный выровненными в линейку, как койки в казарме, еще не растащенными в разные стороны лежаками, был безлюден.

Я сидел на прохладном пластике, еще без матраса, и бездумно смотрел вдаль. Где море казалось ровным и гладким, как застывшее стекло. Хотя у берега – как всегда в этих местах – шумел довольно высокий накат, время от времени бросая брызги белой пены.

– …Morgen!

Я поднял голову.

Надо мной стоял турок в белой футболке. С пластмассовой метлой, мешком для мусора и еще каким-то приспособлением. Пляжный уборщик Шариф, который по утрам устранял следы, оставленные любителями ночного бдения.

Пляжных турков здесь имелось два. Шариф говорил по-немецки. Второй, Хабибулло появлялся позже. И с ним мне приходилось общаться по-английски: он был совсем молоденьким парнишкой и немецкого не знал.

– Морген, Шариф-бей, – кивнул я.

Турок был симпатичным. И кроме того, хорошо ко мне относился.

Выдавая пляжные зонтики: а они именно выдавались в руки, поскольку наш отель был четырехзвездным и не имел закрытого пляжа – он всегда выбирал лучший из отдельной кучки. А другим русским, я видел это точно, старался подсунуть сломанный.