Юрий Иванов - Осколок

Осколок. Я сам осколок моей прежней беззаботной жизни, легкого и доброго детства, ершистой и такой наивной юности, моих двух глупых ревущих девчонок, что провожая меня в армию чуть не разодрались, а потом разом повыскакивали замуж. Осколок моего батальона, моей страны, мира?

Я осколок и это мне понятно. Все люди осколки. Под воздействием магнетизма они когда-нибудь соберутся в нечто целое и будет хорошо – горшок ли получится, дом ли, гора ли –неизвестно. Что-нибудь…Лишь бы не советская граната Ф-1 или американская мина М-19.

Потом меня повезли домой, в Союз. В огромный и могучий Советский Союз. Что так бездарно разбрасывался своей молодостью, кидая ее на пули им же придуманных врагов и на осколки собственных мин и гранат.

Большой грузный самолет, наполненный такими же как я горемыками, тяжело поднялся в воздух, отстреливая пиропатроны и делая крутой подъем вверх, из-за которого сразу же заложило уши. Для того, чтобы нас, спасенных от смерти, она не настигла вновь американской ракетой, пущенной каким-нибудь вонючим и тупым декханином со своего хромого осла.

Там, в Ташкенте, мама пришла ко мне в палату, и никак не могла остановиться: все плакала, плакала и плакала.

Я смотрел на ее доброе, веснушчатое лицо еще молодой сорокалетней женщины, гладил ей такую же конопатую руку, и она казалась мне Богородицей с иконы. В ней было столько любви и всепрощения, столько радости и знания о предстоящей моей горемычной жизни, что я тоже заплакал, хлюпая носом, словно маленький мальчик, пришедший с прогулки с ободранными коленками. А Богородица светилась чистым светом, и нежность ее не знала границ, и мудрость ее была вечной…

Только вот я не был богом…

Она привезла меня домой – бледного как смерть и немощного. Страдающего от невозможности распрямить грудь и вдохнуть полной грудью этого благословенного воздуха города, где я когда-то был так наивен и счастлив. Швы и покорябанное осколком сердце болели…

И когда я устало, опустился на скамейку возле нашего дома, я все-таки разогнул спину и поглядел вверх.

Там, в просвете густых опадающих деревьев, я увидел кусочек голубого неба, кругленький такой – как дырочка в иной мир. Из него лилась музыка – тихая и нежная, и я понял – все снова будет хорошо, и я буду жив, и больше со мной ничего плохого не случится.

Я не спал. Вернее сначала спал, а потом вдруг сразу нет, но сон продолжался, плавно перетекая в воспоминания.

Этот сон про себя маленького и почти погибшего я никогда раньше не видел. Вот как домой приехал и сразу р-раз – все забыл. Все – и войну и себя на этой войне.

И часто даже не мог понять – как я мог там жить в течение восьми месяцев, как командовал людьми, ходил на боевые, делал зачистки кишлаков, стрелял, бросал гранаты, убивал? И как я, дрожа под обстрелом, вкапывался в землю, блевал от первой пролитой мною крови, курил траву, ржал в ответ на плоские солдатские шутки, жил в вонючей казарме, рядом с какими-то чурками и явными отморозками… Как я вообще мог это делать? Или это был не я, а кто-то другой?

Думаю, это травматический шок. После ранения, психика не выдержала и отрубила воспоминания напрочь. И я ни разу не пожалел об этом. Слишком уж все это не вяжется с моим ощущением мира, справедливости, порядка. Нет, это не мог быть я. Но аккуратный хирургический шрам на груди, не давал повода для сомнений – это был я, и это было со мной.

Часто я крутил в руках тот осколок, не осознавая, что он вырван из моего сердца – кусочек железа и ничего более. Ни обиды на него, ни страха. Осколок, он и есть осколок. Бессмысленный, как и вся моя жизнь.

Мелодично затренькал мобильный телефон, и я посмотрел на часы. Было уже около двух часов дня. Пора начинаться разборкам.

– Милый ты где? – голос жены был тревожен. Она все поняла – окурок в раковине был мой. Сигареты довольно редкие: «Camel lights». Мне никогда не попадались люди их курящие, а ей верно и подавно. Но она их хорошо знала – я привычкам не изменял.

– Дома. А где я должен быть, Милмоя?

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – в ее голосе был легкий надрыв. Я понимал, что ей пришлось несладко после сладкой ночи, но что я мог сделать? Ей нести крест вины – не мне. И я был этому слегка рад.

– Я вообще-то сплю, давай поговорим попозже.

– Ты навсегда ушел?

– Навсегда.

Жестоко. Резко и безжалостно. Я знаю, что для женщины это слово чудовищно. Ведь она, в отличие от мужчины, все планирует вперед, далеко. Так уготовано ей природой – вить гнездо, вить крепко, на всю жизнь, а тут вдруг разом – плюх! И гнездо на земле и яйца вмятку. А лет-то уже не восемнадцать, а сорок пять, и кому же теперь я нужна? И что, из-за этого дурацкого случая и все, что ли? Блядь, какая же я, блядь! Дура, дура, дура!!! Он же не вернется больше никогда, и я останусь одна. И как жить, и зачем жить, и для кого жить?!

– Я не смогу без тебя, – она слегка всхлипнула.

– Сможешь, – резко выдохнул я и дал отбой.

Все что она могла сказать, было мне хорошо известно. Это как в плохом кино – все понятно сразу и можно переключать каналы – ничего нового не произойдет.

Ч-черт, как все банально! Как все глупо!

И ведь, ничего не болит. По хрену! Или я уже настолько постарел, что стал эмоционально ущербен?

Холодность и отсутствие желаний – вот что я стал часто испытывать с годами. Некое перегорание самого себя – ни любви во мне, ни азарта, ни жажды кому-то помочь, спасти мир и вообще кого-то спасти. Не хочется путешествий, заграничного глянца или загара – того, о чем мечтают, наверное, все. Не хочется власти, развлечений, ресторанов, разврата, больших лакированных Мерседесов и сверкающих директорских офисов. Ничего не хочется.

Странно, ведь многого из этого я и не испытал как следует, а вот – не хочется.

Чего хочется? А не пойму… Иногда сидишь в деревенской бане, скажем. Потеешь и думаешь – как хорошо. Вот плюнуть на все и сидеть тут. Жить в деревне. Встречать по утрам солнышко, бродить по полям с собакой, курить длинную трубочку, сидеть в халате в пахнущем сосной кабинете и писать «Войну и мир». А потом выйти во двор, покомандовать для порядка над дворовыми бабами, зайти к конюху, поговорить о покосе… И все ясно, и не надо никуда спешить, делать кучу никому ненужных движений, волноваться о чем-то. Не успели сегодня – завтра докуем.

Видимо, я в прежней жизни все-таки был барином. Девятнадцатый век, две деревеньки, да пара сотен душ – чего еще надо отставному ротмистру или надворному советнику?

Я сам себя отправил в отставку. Внутренне. Плюнул на мишуру петербургских балов и ночные гусарские забавы. На честь, на родину, на женщин.

Шел, шел по жизни – дошел до какой-то черты и встал. Ну, покурить там остановился или поссать. Поднял голову, а впереди дорога – такая длинная, такая вся каменистая, да грязная и, главное, совершенно не видно – где она заканчивается и, вообще, куда она ведет. А устал, в общем-то, уже. И думаешь – а куда я прусь? А кто меня там ждет? И чего мне там надо-то?