Виктор Улин - Высота круга

Счастье, несчастье – все идет аккордами, чередуясь разными гармониями, и так всю жизнь: то мажорное созвучие прозвучит ликующе, то септаккорд что-то туманное пообещает, да не даст, а то дрожащий неустой в такой минор разрешится, что хочется кричать от безысходности, да только кричать бесполезно, никто не услышит, никому дела нет, поскольку у каждого свои проблемы. А сейчас вообще какой-то ре-диез минор, самый тоскливый из всех минорных ладов, где шесть печальных диезов горюют на своих линейках, да еще звучит, не прекращаясь, где-то внизу тревожное бассо остинато, напоминая каждую секунду о неразрешимости всего, что творится сейчас в ее, Надиной, жизни. А нынче все минорные мелодии сошлись в одной точке, стянутые тугим узлом контрапункта, все печальные дела решили сделаться одновременно: с вечера с Сашей поссорились, утром он даже не захотел поинтересоваться, что именно будут обсуждать на педсовете, сколь важным может оказаться для нее этот день; сколько бед он мог принести и принес, словно чувствовала – ведь именно сегодня приняли окончательное решение о закрытии ее кружка в угоду всепожирающей физике. Очень грустно – и не с кем даже поделиться, потому что подруг по училищу и консерватории она давно растеряла, ни с одной из истеричных толстых школьных баб так и не сошлась, маму с ее глазами просто нельзя расстраивать, а Саша…

Да, Саше нужна именно хозяйка, кухарка, поломойка и швея; и еще нужна… нужно существо противоположного пола, способное быстро изобразить удовлетворительную для обоих игру в постели – когда он не слишком устал от своих научных подвигов – а она скоро и этого уже не сможет. Потому что давно уже не может расслабиться по-настоящему и практически ничего не чувствует, лишь отбывает, терпит положенные минуты его мужского внимания. Минуют ее последние свежие годы, тает хрупкость тела, уходит все, что когда-то давно дарило смутный трепет душе перед затуманенным от неровного дыхания зеркалом – а что было в ней, в этой самой ее жизни, куда все делось? Куда? да туда же – все отдано, все подарено, все принесено в бесполезную жертву ему, ему и только ему – ему и его мерзкой науке.

Он взял меня, взял и вытянул из меня все возможное, – с внезапной оглушительной горечью думала Надя, пытаясь в высокой темноте рассмотреть лицо Римского-Корсакова. – Все до ниточки, использовал, исчерпал меня до дна, выжал последние капельки, отдав в жертву всепожирающему идолу математики. Он потерпит еще несколько лет, а потом отпихнет меня прочь, прогонит на сторону с глаз долой и возьмет себе другую – настоящую женщину, без комплексов и недостатков. Пока я его еще устраиваю, но он не заботится о том, чтоб удержать меня возле себя, так как уверен твердо: я никуда от него не денусь, никто меня не подберет, кому я такая нужна? Что я из себя представляю в двадцать семь лет, и что действительно женского осталось во мне? Ничего, ничего, ниче… – Девушка! Чужой голос прозвучал резко и отрывисто, точно заговорил сам Римский-Корсаков, не выдержав ее немых жалоб – Надя вздрогнула, разом потерялась в темном развале своих мыслей и, испуганно съежившись, отбежала от черного памятника. – Девушка, подождите! Голос прозвучал из-за спины, и Надя неуверенно обернулась. Широко прыгая через трамвайные пути, к ней спешил незнакомый мужчина – кажется. военный, судя по прямым плечам, светлой фуражке и чернокрылым взмахам пол длинной шинели.

Вечер гнал последние часы. Кофе слегка дымился. Рощин рассматривал аккуратный том своей диссертации.

Один цвет чего стоил! Красный, как полотнище бывшего флага. В давние времена был негласный закон. Красный цвет переплета могли иметь лишь диссертации по общественным наукам. Которые в библиотечном рубрикаторе обозначены двумя туалетными нулями. Остальным предписывались скромные цвета. Серые, зеленые, коричневые. Времена, конечно, миновали. Однако красный коленкор до сих пор дефицитен. Спасибо неизменной секретарше Ларисе. Присоветовала знакомого кустаря-переплетчика. Тот взял, конечно, серьезно. Но и материал нашел отличный. И сделал по высшему разряду. Ни один из томов, просохнув, не покоробился.

Этот, правда, придется Корнилову отдать. Ладно, в запасе для себя один остался. Как чувствовал. Все рассчитал. По минимуму сделал. Но один лишний экземпляр отксерил.

Рощин придвинул диссертацию поближе. Почувствовал глупый, детский трепет. Но был не в силах что-либо поделать с собой. И раскрыл девственно хрустнувшую обложку. – "Непрерывные свойства представления р-адических полугрупп", – с физическим наслаждением прочитал он вслух.

Тончайшая область математики. Пик сверхчистой науки. Высшая алгебра и теория чисел. Вообще абстрактнейшая область. Та, откуда в древности зародилась математика. Во времена, когда все превышающее количество пальцев на руках казалось абстракцией. И где до сих пор рождаются новые идеи. Эта же тема – вообще чистейшая из чистых. Квинтэссенция разума, не отягощенного лишним. Эта область всегда опережает общественные нужды. Ею можно спокойно прозаниматься всю жизнь. И сойти в гроб, так и не увидев приложения своей теории. Но лет через сто люди станут умнее в массе. Тогда кто-нибудь вдруг поймет. Куда и зачем ее приткнуть. Пока же она просто самоценна. Как любое человеческое знание. Если, конечно, отвлечься от вульгарного утилитаризма.

Рощин усмехнулся, услышав свои мысли. Словно лекцию читал первокурсникам. Пытаясь объяснить школьникам смысл высокой науки. А разве его можно объяснить? Разве может понять высоту чистой науки посторонний? Тот, кто ею не занимается?

Вот и Надя, например. Тоже не понимает. Хоть должна быть самым близким человеком.

Рощин поморщился. Внутри шевельнулась обломившаяся заноза. Утром удалилась надутая. Так хоть сейчас бы позвонила, что ли. Хоть бы по телефону пару слов. Если у нее и в самом деле педсовет. Ведь не было никакой причины ссориться. Не было!

Он взглянул на кофемолку. Прикинул, не сварить ли еще одну порцию кофе. Но вспомнил, что в последнее время его стала донимать туповатая боль в левой стороне груди. И передумал. Решил отложить очередную чашку до аэропорта.

А с Надей-то действительно проблема, – тоскливо подумал он, глядя во двор на мутно теплеющие окна детского сада. – Проблема… Ничего не хочет. Ни видеть, ни понимать. Вчера поругались. Вбила себе что-то в голову. Будто я не понимаю важного в нашей жизни. И в жизни вообще. Надулась утром, как мышь на крупу. Ладно. Пусть. Но ведь такой момент сейчас настал! Неужели нельзя взять себя в руки? Понять хоть немного. Простить, если считает виноватым. Позвонить, хоть пару слов на дорогу сказать. Не понимает… Паганини неудавшееся! Чтоб все сложилось нормально, он должен ехать в нормальном состоянии. И хорошем настроении. Иначе… Иначе результат может оказаться плачевным.