Светлана Петрова - Узники вдохновения

И она развила бурную деятельность. Получив дюжину справок, подготовив и сдав необходимые бумаги, Лариса в сопровождении мужа и дочери отбыла в Тарусу – визу можно ждать и на природе, а лето в городе проводят только бедные люди, которым совсем уж некуда деваться. Из-за политической нестабильности Чехословакия в этом году ей не светит, а Таруса достойное и замечательное место, где среди соседей много знаменитостей, и хотя большинство сейчас тоже в незавидном положении, но все же, но все же…

На даче Ирина, чтобы отвлечься от неприятных мыслей о прошлом и отвязаться от Лени, который неожиданно начал ее опекать, весь день бродила с этюдником по берегу Оки или по лесу. Этюдник был прикрытием. Прежде она делала для себя очень милые акварели – образы героев прочитанных книг, нынче изящные разводы прозрачных красок не сочетались с внутренним напряжением и ощущением личной катастрофы. В поездку за океан она поначалу не очень верила – так это казалось далеко и несбыточно. Потом выстроила цепочку: развод – больница – отчим – смута в России. Кто-то зачем-то выталкивал ее отсюда, и тут неожиданно явился Сэм. Сэм – это ключ. Если она уедет, наступит перелом в судьбе и начнется совсем другая, новая жизнь, очищенная от несчастий и неудач. Господи, а почему нет? Ей дан шанс, хотя еще не совсем ясно, какой. Впрочем, разве она не имеет права снова быть просто счастливой? Она страстно, до пупырышек на коже, хотела счастья, хотела иметь рядом мужчину, который понимал бы ее, а она уважала его и любила.

Ирина завела дневник и стала записывать туда свои мысли, но возбуждение не проходило, а напротив, все сильнее охватывало ее, будоражило и искало разрешения, сон бежал прочь, она места себе не находила. Наконец попросила отчима привезти из Москвы набор масляных красок, хранившихся в антресолях, и начала писать на готовых, небольшого размера загрунтованных холстах щетинными кистями, позволяющими наносить крупные мазки. Она стояла в мезонине у окна, но пейзаж за окном ее не интересовал – просто оттуда падал свет. Она клала мазок за мазком, то густой, приближающий изображение, то отдаляющий тонкий, пробовала разные сочетания цветов и находила те, что более всего отвечали внутреннему состоянию, – синий кобальт, который лучше соединять с цинковыми белилами, чем со свинцовыми, ультрамарин, изумрудная зелень, кадмий и краплак красный, темно-фиолетовая смесь и, конечно, желтая – ближе к оранжевой. Ах, как хорошо!

Душевный разлад, трагический слом семейной жизни, плотское томление – все это долго копилось, давило изнутри, не получая входа. Природный талант, несозвучный графике, дремал, и вдруг из пучины несчастий произошел выброс энергии, такой сильный, что изменил жизнь, направив силы самовыражения в новое русло – в живопись. Краски получили над Ириной странную силу, такую необоримую, что она сама вначале пугалась, но сделать ничего не могла и перестала бояться этой страсти, перестала сопротивляться и отдалась ей, как прежде отдавалась любви. Она впустила все цвета радуги внутрь, переболела ими, притерпевшись к ожогам, растворила в мистической глубине и теперь доставала из себя, когда было нужно. Она работала с утра до заката.

Мать заволновалась: к худшему или к лучшему новое увлечение дочери? Лариса приучена к классической живописи со светотенью, движением воздуха. Тут – ничего похожего: какие-то странные наброски мужских и женских фигур в сомнительных позах. Мужу она запретила тревожить девочку, но сама не удержалась, спросила осторожно:

– Это кто?

– Пока не знаю, – ответила Ира с готовностью, хотя обычно сердилась, когда ее отрывали от работы. – Меня влечет что-то, чему я не могу дать определение. Это что-то – во мне, даже глубже меня. Какая-то тайна, которую я не пытаюсь раскрыть, чтобы она не перестала быть моей. Образы живут во мне, они давят на мозг, на грудь, на глаза. Я пишу и не могу остановиться. Кистью водит не рука, а душа. Никогда не занималась масляными красками всерьез, да и прежняя техника забыта – так давно не брала в руки палитру. Но уже начинает получаться. Я так рада! Нет, ты пойми, мамуля, я просто счастлива!

Лариса Марковна поняла: дочь тяжело переживает развод и пытается рисованием укротить естественные призывы женского организма. Пусть отвлечется. Еще бы – столько пережить, страшно подумать! Бедная девочка!

Расстроенная мать прошла в столовую, открыла резную дверцу старинного цветаевского буфета с вставками из тяжелого зеленоватого стекла, вынула пузатую бутылку французского коньяка, подаренного кем-то из друзей еще в добрые, уже старые времена, и посмотрела на свет – жидкости осталось на два пальца. Обреченно вздохнув, Лариса вылила все до капли в большой фужер и выпила. Коньяк приятно обжег сначала пищевод, потом желудок. Голове тоже стало легче. «Все-таки жизнь имеет свои прелести. Ничего. С Иришей как-нибудь образуется. Если с визой не выйдет, вернемся в Москву, подыщу ей нового мужа. Теперь уже не из писателей или художников, а из бизнесменов».

Однако с тех пор, как живопись захватила Ирину целиком, она грезила только об Америке. Лишь бы не сорвалось! Там у нее будут все возможности, там она реализует свой потенциал. Она покорит Америку и станет известной на родине!

Весь июнь и июль Ира работала, читала биографии живописцев, записывала в дневник мысли о творчестве и снова работала. Иногда появлялось чувство полета, а порой – боязнь утратить вдохновение. Эти качели настроения преследовали ее всю жизнь, и бороться с ними было бесполезно. Если вещь шла хорошо, Ирина не прерывалась, поэтому мало плавала в реке, продолжала курить с мамой на пару, много и беспорядочно ела – в результате слегка поправилась.

В середине августа зарядили холодные дожди, и семья вернулась в маленькую московскую квартирку, но тут, как по заказу, подоспела долгожданная виза, осталось получить справку для таможни на вывоз красок. Ира сразу забыла, как нервничала и сомневалась в успехе. Иначе и быть не могло, цепочка и ключ – все решено и выверено свыше. Недаром, когда уезжали с дачи, ее слегка знобило и было странное чувство последнего прощания с Тарусой, подмосковной природой, Окой. Даже Сергей, узнав об отъезде Ирины в Америку, позвонил и вернул ее личные вещи.

Начались странные сборы: совершенно непонятно, что брать с собой. На восточном побережье, в Нью-Йорке, от которого до Нью-Хейвена всего сто двадцать километров, намного теплее, чем в Москве, поэтому зимнее пальто с чернобуркой решили продать ради денег, а норковое манто и дубленку пока сохранить. В чемодан попали пара лучших туфель и платьев, купальник, немного белья, плащ. Ирина целый ящик загрузила красками и еще упаковала тяжелый походный этюдник со складными ножками на винтах. Лариса Марковна спорить не стала, хотя сомневалась, что живопись станет для дочери призванием и произведет на американцев неотразимое впечатление. Впрочем, она не специалист и уже один раз ошиблась, когда Леонов сказал, что Ира – редкий талант. В любом случае дочь там устроится, там все как-то устраиваются. Однако ее единственная девочка, ее кровинка, уезжала в неизвестность, где может случиться непредвиденное. Лариса отобрала из своих ювелирных украшений самые ценные, но не самые любимые, присовокупила удивительной красоты браслет с изумрудами, который Раушан незадолго до смерти сама надела на руку внучке, и велела дочери спрятать подальше – на крайний случай. Выскребла из потайного места последние пятьсот «зеленых» (Ире на первое время) и заняла у подруг побольше «деревянных» – в аэропорту наверняка придется за что-нибудь доплачивать.