Владимир Абрамсон - Кривизна Земли

– Нет. Заплачу сиделке, санитарке. И есть же гуманитарные службы…

– Сейчас раздеть догола, подложить кухонную клеенку, клизму сделать.

– Я сам? Вот уж действительно волосы шевельнулись ужасом.

Женщина сдавила легко Верино безвольное морщинистое горло и придержала. Оно дрогнуло.

– Кормить – поить, две – три ложки. Это вам родственница?

– Тетка Вера, всю жизнь с нами была, сейчас вдвоем.

– Благо, что не мать. Сыну за матерью так смотретьгрех и мука. Господи, пошли нам кончину скромную, чистую и недолгую. В первый раз сама все сделаю, вы придержите.

Вечерами я в изнеможении курил в лоджии. С видом на реку Даугаву, широкую здесь. Медленное течение, сколько себя помню, внушало покой. С годами на необитаемом Заячьем островке построили телебашню, монстра на трех лапах. Как боевые машины из «Войны миров» Герберта Уэллса. Башня высока и видна отовсюду. Сегодня чувствую, марсианин готов перешагнуть реку и, путаясь в ногах, сокрушить меня, Веру и город за нами. Без пощады, не различая латышей и русских, зверей в зоопарке, евреев, поляков, националистов, коммунистов, членов Партии некурящих и участниц парада Настоящих блондинок.

Четыре дня я старался, как мог, привыкая к невозможному, особо противному мужскому естеству. Зачерствел душой в кормежках, омовениях. Названивал знакомым в надежде найти сиделку. И внешне сдал, где же скромный лоск и некоторая вальяжность холостяка, знающего себе цену. Когда Вера засыпала (?), я думал о сестрах: маме и Вере и конечно об отце. Его за сорок прожитых вместе лет я не узнал. Он холодно меня не замечал. Временами думалось, в моем рождении была какая-то тайна? Я окончил школу – он посоветовал идти слесарем на ближний завод. Я ушел в армию, отец на пятый день спросил, почему я не выхожу к обеду. (Тетка Вера как-то рассказала). К столу требовалось являться в застегнутом пиджачке, большие подростковые кисти торчали из рукавов. На низком абажуре, дававшем глубокую тень позади круглого стола, висела записка: Sodien mes runasim latviski (сегодня мы говорим по латышски) или Heute sprechen wir nur Deutsch (сегодня мы говорим только по-немецки). Я отпраздновал диплом престижного радиофакультета, отец, узнав об этом удивился и обещал устроить в радиорубку поезда Рига – Москва крутить музыку.

Мама успела до первой мировой войны и общерусского развала окончить царскую гимназию, и было в ней нечто рафинированное. В голову не могло придти обнять ее, прижаться телом. Она спрашивала только, перешел ли я в следующий класс, и однажды подложила письмо, предостерегая от юношеских заморочек.

Тетя Вера была теплей и ближе. Она пошла по комсомолу, обязательному трудовому стажу и без любви к ремеслу стала врачом. Война, госпитали, естественно, самые яркие ее годы. Потом пустота. Мама позвала – живи с нами, Веруля. Сестры стали близки, когда тень Холокоста настигла семью. Третью из сестер звали Блюме (Цветок), она погибла на Украине. Рыдала Вера, мама вышла в соседнюю комнату и долго смотрела на себя в зеркало. Она походила на Блюму. С того дня о ней мама никогда не упоминала.

Врачом в рижской больнице Вера тайно любила профессора, делавшего красивые операции на заячьей губе. Такая же не оперированная губа была у него под породистыми усами. (По смерти Веры нашелся медальон с обрезанной по краям фотографией профессора, лет шестидесяти пяти. В те дни пронзительно – сентиментальный, я опустил медальон в гроб). Потом Вера стала опрятной старухой, любила готовить и смотреть, как едят. Вот, собственно, и вся канва Вериной жизни. Еще семейная молва – в юности она полагала замуж за горного инженера, но у жениха обнаружился туберкулез.

Моя жизнь повисла на волоске, на прозрачной паутине, когда Вера поселилась с нами: она привезла с фронта пистолет (скоро сдала куда положено). По ночам я открывал ящик стола и гладил ребристую рукоятку. Это не могло продолжаться вечно – вынул пистолет и понял, патроны есть. Чувство неизмеримого превосходства над всеми мальчиками и девочками 7 Б класса охватило меня. Спрятал ТТ в ранец (отец настоял: ранец формирует осанку. Моя кличка была, естественно, ранец – засранец). Утром вместо уроков поехал стрелять в парк Аркадия. Понимал, за одним – двумя выстрелами сбегутся люди, но не мог об этом думать. В пустынном зимнем парке положил ранец на снег, вынул пистолет, тяжелый. Нацелил в дерево поближе и вдруг решил – застрелюсь. Как же иначе оправдать стреляный патрон и кражу? Были школьные приятели погодки Эдик и Саша, я часто приходил, чтобы увидеть их мать, как сейчас понимаю, полную улыбчивую женщину лет сорока. Но тогда я любил ее, не зная, что на самом деле это сыновнее чувство, и плакал с пистолетом в руке. Плакал от неизбежности жизни, в которую предстоит войти.

Всю жизнь мне не везло, не фартило, не выпадал случай. Глупые совпадения, неудачи и сплетни, неуверенная нервозность преследовали годами. Но судьба была снисходительно – справедлива в парке Аркадия: пистолет надо снять с предохранителя, но как. Повертел и подергал так и так и положил ТТ на снег, а потом в ранец и поехал на трамвае номер пять в школу. В тот день Фортуна благоволила, хватило страха не вынуть пистолет из ранца. Ночью вернул его в ящик стола, замок открывался ногтем. Вера, кажется, заподозрила и смотрела настороже.

Поил безнадежную Веру свежей водой, настоянной в серебряном черпачке.

– Тетя Веруля, в голове лопнул сосуд и запрудил мозг кровью – сказал я. – Зачем такая жизнь мучительная. Не слышала она, глаза без взгляда. Поднял повыше серебряный черпачок и, обливая ее поросший сизыми волосами подбородок, влил в беззащитный беззубый рот много воды, со стакан. Клянусь, за секунду и мысли такой не приходило. В тихой тишине прошло минут пять, Вера умерла. С этого дня у меня дрожат руки.

Пришла врач в жакете с люрексом. Здесь бы можно нафантазировать детектив: врач подозревает, открывается следствие, или драматичней – шантаж, затем – врач совсем еще не старая женщина – любовь и бегство в Африку. Африка, где моя маленькая миленькая черная девочка танцует свинг. Но она лишь вздохнула и выписала справку.

После похорон обнаружился замшевый мешочек орденов и медалей. Красная Звезда с малым номером, полученная, следовательно, в начале войны. И флакон когда – то дорогих и престижных духов «Красная Москва», презент Вериного пациента лет двадцать пять тому назад. Стеклянная пробка притерлась, приварилась и с трудом подалась. Пошла коричневатая муть и уксусный запах.

Сейчас я старше Веры, часто думаю о серебряном черпачке. Если есть жизнь духа после кончины, что скажу?

Тем тихим днем ничего убийственного не произошло, – говорит моя жена, успокаивая. В самом деле она так не думает. Помог ли я во благо Вериной душе покинуть страдающее и обреченное тело. Поступи я так же, будь в СССР памперсы?