Андрей Хуснутдинов - Господствующая высота (сборник)

– Это говорилось не для тебя, – повторил Стикс и щелчком запустил бычок в обрешеченную дыру. – Что говорят для одного, бывает совсем не то для другого.

– Только мне вот что непонятно, хоть убей… – Я сделал вид, что не слышал его. – Вот как так: бойня будет, а штурм – не обязательно? Духи что – уже десантироваться могут? Или мы сами друг друга постреляем, как сегодня? А может, все проще? Ну, тот, кто хочет что-то там подготовить и заслужить , и подсобит бородатым? Переколет нас, скажем, во сне? По-братски – с кровищей , с чудом смерти, – да и снимет заставу досрочно, ага?

– Ага, – подхватил Арис. – А для удобства, чтобы тихо переколоть, еще раньше сказал про бойню, потом пострелялся с тобой в «бунгало» и сел – опять с тобой – на «губу». Хороший план.

Я взмахнул папиросой.

– Ну, время покажет, варяг. Еще не вечер.

Стикс лишь усмехнулся.

Тягостная, вяжущая, будто по легкой контузии, тишина обступила нас, так что временами даже нельзя было с уверенностью сказать, отчего не стало слышно сверчков – оттого ли, что они спят, или оттого, что наше шумное молчание глушит их.

– Знаешь, зачем Капитоныч посадил нас сюда, когда мы чуть не убили друг друга? – неожиданно спросил Арис.

– Зачем?

– Потому что он думает, как ты. Тут, внизу – или я тебя, или ты меня. А там, наверху – я вас всех. Выбрал из двух зол.

– Да уж… – Я отер лоб и, затянувшись в последний раз, зло, как скорпиона, раздавил окурок на камне. – Пауки в банке…

Мое расположение духа делалось совсем ни к черту, я словно грезил наяву и, сознавая, что сплю, не мог очнуться. Не лучше, видимо, ощущал себя и Арис, которому не давала покоя то ли боль в ране, то ли мысли, ею диктуемые.

Выговорившись, мы продолжали болтать, препирались по пустякам, лишь бы не отвлекаться на самих себя, и даже обменялись анекдотами (Стикс весьма сносно переложил любимый каламбур взводного про Чапая). Наконец, прежде чем заснуть, сослепу, каким-то пьяным противоходом мы завернули в избитую колею – кто мы и зачем мы на этой войне, – и тут, стоит заметить, как Стикс, так и я позволили себе рискованные, даром что полубессознательные, выпады.

Арис, позевывая, поведал, что хотя он не понимает, «какого черта в этих горах забыла его страна» (« его страна»!), однако « уважает ее решение», потому что любая война есть, в первую голову, «обоснование само по себе» (pats vienas pagrindimas) и, не в последнюю, сдирание человеческой маски со зверя, « демон - стр -ация» (вот так, с грамматической насечкой – «демон», «монстр»), явление человеку его настоящего существа, переворачивание с ног на голову «ленинского принципа Клаузевица» (?!), потому что не война является продолжением политики другими средствами, а вовсе даже наоборот: политика и так называемая мирная жизнь являются продолжением войны другими средствами. Я предположил, что в так называемой мирной жизни зверю в человеческой маске подобает быть маньяком-потрошителем или охотником, и, сказать по правде, до сих пор теряюсь в догадках, на какой вариант моего допущения – на второй, на первый либо на оба разом – последовал презрительный отзыв: «Охотиться для удовольствия все равно что дрочить на коврик в гареме». Сбитый с панталыку, обидевшийся за страну, не знающую, на что ей эта война, я ударился в ностальгию, рассказал в том числе о каникулах в байконурских степях, где однажды провел лето у отцова сослуживца-казаха и был впечатлен своеобразным кочевничьим космополитизмом: для степняка родина есть понятие больше топографическое, чем национальное – не страна и не лики на стенах, а то место, где находится его юрта и дымит очаг, то священное пространство, за которое он будет стоять насмерть, в каком бы краю света ни обустроил его. Мне, отпрыску военной семьи, оккупанту по рождению, еще до собственного призыва исколесившему пол-Союза и пожившему в группах войск в Польше и Германии, этот кочевничий патриотизм близок, как никакой другой; то есть, например, в данный момент, под решеткой, я полагаю своей родиной трижды чертову заставу номер восемнадцать, с ее вышками, подземельями, позициями и контингентом, включая сверчков и паучков. Правильно я так полагаю или нет, бог знает, но иначе бы я наверняка сошел с ума, стреляя по духам не за свое, пусть и ошибочное, мизерное разумение родины, а за холеные рыла на портретах в ленинской комнате. То же, кстати, касается и бородатых. Они дерутся с нами не потому, что мы шурави (на нашем месте мог быть кто угодно – македонцы, англичане да хоть марсиане), а потому что мы не в аду, они борются за свои виды рая, на которых мы – лишь временная червоточина, свищ, морок. Победить можно только близкого по духу, как, скажем, Западная Европа или Штаты победили самих себя вдоль и поперек, – победить же их , навязать им условия своего мира, договориться с ними нельзя, как нельзя договориться с инфарктом или геморроем, земля эта населена их демонами, и если бы мы действительно хотели завоевать ее, то ставили бы тут не фанерные будки с рылами, а соборы…

Последней частью своих рассуждений я, как показалось, уже сотрясал пустоту. Арис или спал, или, ничегошеньки не поняв, сделал вид, что спит, и, подумал я, слава богу. Комсомолец и атеист до мозга костей, я тогда и сам не понял толком, какая нелегкая понесла меня от рыл к алтарям. Уснув, я видел сложные, замешанные на кровавом ритуале кошмары, какую-то осыпающуюся вместе со вселенной хрустальную стену и, совершенно разбитый, очнулся под утро от жалобной просьбы, которую перед пробуждением воспринял тем, что она означала буквально, то есть легким и ломким звоном стекла:

– Стиклстиклстиклс …

Я лежал с закрытыми глазами, спрашивая себя, слышу сейчас или все-таки подслушиваю Ариса, и уже собирался позвать его, разбудить, как с утробным громом зиндан толкнуло близким, метрах в трех-четырех, разрывом. Из-под земли было трудно судить, что это – мина, граната или небольшой реактивный снаряд. С потолка сыпался песок пополам с ячеистой, похожей на мелкий снег шелухой.

– Обстрел? – сказал спросонья Стикс, глядя одним глазом в пылящую дыру и ощупывая над другим повязку.

Я молча сел на разъехавшемся лежаке. Новых разрывов не последовало, только гавкнула танковая пушка да, подзадоренные автоматной трескотней, нехотя, вразнобой откликнулись «утесы». Стрельба быстро улеглась. Стикс взял лопату, чтобы стучать в решетку и звать часового, но Дануц, бахромовский сменщик, поспел прежде него. Защелкал замок, грохоча, в пол ткнулась лестница, и молдаванин, придыхая, позвал нас скорей подниматься:

– Давайте… тут такое…

Выбравшись наружу, мы встали плечо к плечу у откинутой решетки.

По земле шла легкая дымка.