Вадим Шильцын - Милюль

Она гневно стукнула лбом по препоне. Препона дёрнулась, затряслась как пузырь, и вибрация отдалась по всему телу Милюль: «А! Трястись!?» – гневно возопила девочка и вцепилась в мягкую, полупрозрачную плёнку препоны ртом. Плёнка поддавалась, но не прокусывалась. Милюль отчаянно дёргалась всем телом, боролась с ней, грызла её, но всё тщетно.

Наконец она устала и собралась в компактный комок: «Надо отдохнуть. Я – неумеха. Я – ничтожество. Я не могу справиться с такой мелочью, с прозрачным пузырём!» Она сидела неподвижно внутри своей тюрьмы, когда кругом что-то происходило, что-то менялось. Она томилась от осознания бездарной потери драгоценного времени, и не на что было уповать.

«Это – тюрьма. Тюрьма!» – твердила Милюль, а мимо проплывали тени, в которых смутно угадывались такие же существа, как и она. Во всяком случае, внешне они были похожи.

«Они подобны мне, но они не я – подумалось ей – они не могут быть мной, потому что чувствую-то я только себя. Вот она, самая главная несправедливость: я сижу тут, а они там свободно перемещаются куда захотят, и, ведь, едят же, едят, когда я голодаю!»

Милюль открыла пасть и закричала: «Сволочи! Паскуды! Помогите, гады!», но никто не помогал ей. Неожиданно снаружи раздалась очень тревожная вибрация. Милюль стало страшно, и она замерла, забыв о случившемся душевном порыве. Большое и тёмное надвигалось из глубин неизвестности. Все те мелкие, что суетились и двигались – пропали, а Это – всё надвигалось и надвигалось, загораживая собой полмира.

«Докричалась – констатировала пленница своей препоны – это конец» – а дальше с ней произошло нечто неожиданное. Будто бомба взорвалась в животе, уничтожив и былое отчаяние, и мысли, и саму память. Не помня себя, Милюль мгновенно развернулась в своём пузыре и резко выпрямилась, превратившись на миг в гвоздь, в вектор, в дрожащую прямую, пронзающую вселенную насквозь. Препона лопнула и Милюль – стрелой полетела сквозь зеленоватый, холодный мир.

«А-а-а-а-а-а!» – орала она, несясь по прямой и, удивительным образом видя со стороны, как огромные зубы чудовища сомкнулись сзади, поглотив пустую оболочку её былого заточения.

Рассветное солнце ударило в глаза, стирая ужасное наваждение, которое оказалось всего лишь сном. Сном долгим и муторным. Сном, вобравшим в себя и ужас и радость и разочарования и чёрт знает чего ещё. Что бы там ни снилось Милюль, всё оказалось в прошлом. Более того, в несуществующем прошлом, в том, которого и не было вовсе и не о чем вспоминать. Милюль прикрыла глаза рукой и отвернувшись к стене, упёрлась в неё коленками.

– Стоп. Какая ещё стена? – подумала она – кровать под зелёным балдахином стояла посреди спальни, а не у стены. Милюль потянулась не открывая век, перекатилась на другой бок и упала с койки на пол.

– Ничего себе! – вырвалось у неё. Милюль села. Сверху свесилось озабоченное и очень родное женское лицо в обрамлении распущенных волос.

– Ой, упала! – без всяких волнений констатировала женщина.

Милюль вглядывалась в это лицо, пока оно не скрылось там, наверху. Но и потом она продолжала размышлять: кто это там был? С одной стороны, там могла быть только нянечка. И все черты той незнакомки были как у нянечки. Тот же луноликий контур лица, тот же маленький, мягко вылепленный носик, те же серые, чуточку раскосые глаза. С другой стороны, было в том лице нечто иное, новое, не вчерашнее. Наконец Милюль решила прекратить думать глупости. Нянечка – она и есть нянечка и некому там кроме неё быть. Милюль позвала:

– Нянечка, зачем ты забралась на балдахин?

– Что? Как ты меня назвала? – лицо женщины вновь показалось наверху. Вглядясь в него сызнова, Милюль с неожиданным испугом сообразила: это не нянечка! Это чужая, хоть и неведомым образом родная тётя!

– Вы кто? – спросила Милюль, больше всего желая, чтобы тётя всё же назвала себя нянечкой, а никак иначе. Но тётя вообще никак себя называть не стала, а, состроив озабоченную физиономию, поинтересовалась:

– Ты чего это, Веруся, сильно головушкой тюкнулась?

– Не сильно – ответила Милюль – только я не Веруся.

– Кто же ты, если не секрет? Вождь краснокожих?

– Я Милюль – сообщила Милюль, удивляясь тому, как можно этого не знать. Женщина сверху неожиданно рассмеялась и возразила:

– Нет, Веруся, Милюль это я. А вот ты, видимо, всё-таки основательно ушиблась, когда с полки сверзилась. Ну, ничего. До свадьбы заживёт… кстати, с днём рождения.

Последние слова показались Милюль совсем нелепыми. День рождения-то был вчера, а не нынче! Она оглядела спальню, торопливо скользя взглядом по предметам. Не было в каюте ничего такого, за что можно было бы зацепиться как за напоминание про бесследно ускользнувший день. Другая каюта. Совсем не та спальная комната. Пытаясь вернуть хоть кусочек прежнего порядка, Милюль поправила женщину:

– День рождения у меня был вчера, в субботу.

– Да нет же – возразила та, слезая по приставленной к двухэтажным кроватям лестнице – не бывает у людей двух дней рождения подряд. Уж поверь мне. Если сегодня двадцать третье июня седьмого года, воскресенье, то вчера, в субботу, никаких дней рождений я не замечала. Вставай, фантазёрка. Хватит сидеть на полу.

Но Милюль заупрямилась и предприняла ещё одну попытку прояснить ситуацию:

– Мы вчера сели на лайнер «Святой Виталий». Верно?

– Ничего себе, лайнер! – воскликнула женщина – Да на этом корыте по морю страшно плавать! Полторы палубы! И никакой не святой, а просто «Виталий Ширшов». Самый обычный пароходик.

– Мы в семнадцатом нумере. Верно? – не унималась Милюль.

– Верно – согласилась женщина, ведя её под руку к двери.

– Напротив нас восемнадцатый. Там живут Пантелеймон Ильич и его младший сын Сергей. Кадет. Без пяти минут юнга…

Женщина приостановилась, задумчиво хмыкнула, и, подумав немного, понесла такую несусветную чушь, разобраться в которой Милюль не смогла бы никогда:

– Удивительно! Просто удивительно, какие невероятные совпадения! Ты гениальный ребёнок, Веруся! Я бы сама никогда не подумала, что история может до такой смешной степени повторяться! Но с чего ты могла это взять? Тебе это положительно не может быть известно! Тебя же не было на земле в девяносто втором году! Совсем не было… – она почесала нос, и неожиданно заключила – Впрочем, зная Сергея Пантелеймоновича, ты вполне могла догадаться, что его отца звали Пантелеймоном.

Пока женщина говорила всё это, они перешли из одного отделения каюты в другое, являющееся сильно уменьшенным, жалким подобием вчерашней залы. Обтянутый кожей диван стоял у стены. Перед диваном был маленький столик, никак не пригодный ни для ужина, ни даже для завтрака. На ковре в углу громоздились чемоданы и коробки. Штора едва доставала до узенького подоконника и никак не напоминала вчерашние гардины до полу.