Вадим Бусырев - Пока играет скрипач

И, что характерно, весьма успешно. Судя по предложению Соловья-разбойника. По поводу гранат. Павлюк недели полторы назад принял должность начальника артвооружения. Сменил на этом «огневом складском» посту Дмитриева. Стало быть, не как Дьяк, загрустивший тогда, решил вытанцовывалось.

Теперь Павлючина год будет надо мной непосредственно властвовать. На десять рублей меня в окладе, превышая. Если демобилизуется, не захочет остаться «в кадрах», то меня, может, будут запихивать на его должность.

А сейчас ждём тревогу.

И поэтому всё пересчитываем. Павлюк – очень сдержанный, малоразговорчивый индивид. С явным закарпатским акцентом. Оттуда родом. Дотошный, ему на бухгалтерском бы месте – в самый раз. И очки с толстыми линзами при нём. Говорит всегда очень негромко. Сейчас – особенно. Мы ж на складе артвооружения. Кругом порох, снаряды да гранаты разбойничьи. Вдруг чего взорвётся? Кивает мне Павлючина:

– Пойдём, покажу, где стволы запасные лежат. Примеришься, как грузить-вывозить будешь.

Сто лет бы мне эти дула не видеть. А идти всё равно надо. Тем более – не очень-то руки в брюки и постоишь. Комары, зараза, жрут – мочи нет никакой.

Двинули к маленькому сарайчику в углу поста. У самой ограды из колючки. Левее – вышка с часовым. Пост – трёхсменный круглосуточный. По моим хилым мозгам – так он главнее первого поста, что в штабе у знамени с полковой кассой. Сейчас круглые сутки солнце. Погода – чудо! Часовые с вышки не слезают. Им там кемарить удобнее. Перед глазами у них: либо небо, либо сопки и этот сарайчик. В сарайчике стволы запасные и ещё небольшой закуток. В закутке – стрелковое оружие. Автоматы и пистолеты.

Подходим. Павлюк чуть впереди меня. Два солдатика моих – сзади. На двери сарайчика замок амбарный и бирка с печатью. Володька, начальник артвооружения отдельного зенитного дивизиона, берёт бирку в руки с некоторым недоумением. Ни хера не понимая, вертит её в руках. Я и солдаты обступили его с боков и присматриваемся…

Печати нет. Оттиск на пластилине отсутствует.

Начиная с этого момента, служба наша разделилась на две части. До 23 июля 1971 года – и после.

Ни черта этого мы тогда ещё не почуяли.

Родители хотели меня отдать в Суворовское. Помню такое поползновение. Точнее сказать, изъявлял подобное желание отец. Скромно намекал мамаше. Она, когда была не очень довольна, по обыкновению, поджав губы, молчала. А я – орал. Я не желал, точно помню. Вид суворовцев, да ещё строем, в районе Невского и Садовой, меня раздражал хуже дворников на улице или сторожих в Таврическом саду.

Кончал восьмой класс – в стране нашей ввели одиннадцатилетку. Юношеская составляющая школьников бросилась врассыпную. Проболтавшись ещё один год в школе дневной, переметнулся в вечернюю. И с папанькиной подачи попал на работу к военным медикам. Они мне показали, как людей режут (и живых, и почивших). А также продемонстрировали, как в армии «прогибаются и лижут». И к тому, и к другому, видимо, мне ещё рано было прикасаться. В результате я очень надолго от краснознамённой романтики отвернулся.

И пришло время распределения. После института. Все люди – как люди, в коридоре толпились, переживали. Куда-то пошлют, как-то судьба сложится?

У нас в Ленинградском Горном в те годы – в начале семидесятых – добрая треть мужичков-выпускников на такой животрепещущий праздник могла не ходить. И не ходили. Я точно не ходил. На другой день или через день, не помню, зашёл в деканат и расписался в ведомости, что «согласен». И подпись.

Распределили нас в Министерство Обороны СССР. Об этом все, кого Родина позвала в первую очередь, знали заранее. А понадобились мы на два года. И погнали всех, окончивших военную кафедру, на учебные сборы. В город Выборг.

Скучно я всё это излагаю? Согласен. Заунывно. Но порой было и развлекательно. До действительно службы. Пока учились. В школе и в институте.

Мудрое руководство нашей державы очень любило в те времена ракеты. Беззаветно. И подводный флот. Такая молва до нас доходила. До низов. Если любят кого-то одного, то другим достаётся знаков внимания и благ меньше. Это закономерно.

Обделёнными оказались и зенитки.

Но, повоевав в районах древних пирамид и вьетнамских джунглей, советские военачальники были вынуждены признать, что в чём-то они погорячились. В однобокой своей любви ракетной.

Помню, ещё маманя моя, блокаду в Ленинграде всю пережившая, мне между ложками каши манной поясняла:

– Самолётики-то фрицев, как налетят, бывало, как налетят.

Я, открыв рот слушал, и порцию манной бомбёжки не замечал.

– А зениточки-то наши – пух-пух. И отгонят, глядишь, их враз.

– И попадали, сбивали? – логично зачарованно интересовался, обо всём забыв, я.

– Зачем сбивали? Разгоняли совсем. Ох, хорошо их пугали. Зениточки прямо вон в саду нашем Таврическом стояли. Очень они нас защищали.

Мне такие результаты, конечно, не нравились. И всё детство мы с приятелями дворовыми и школьными в саду нашем, в саду моей ранней юности, искали следы стоянки наших зениток и падения вражеских самолётов. Ходила тогда молва, что в Таврический упал самолёт самого Талалихина. Мы, конечно, не верили. Мы искали следы фашистских самолётов. Иначе быть и не могло. А то как же так? Мы победили! Ленинград врагу не сдался. Зенитки стреляли. Должны были быть сбитые самолёты. И мы искали. Это было нашей главной целью. Всех наших игр в саду. Построенным крепостным людом по велению князя Таврического. Сначала для Екатерины. Оказалось – для нас.

О чём мы думали уже в пору зрелости.

В те годы я ни зенитчиком, ни лётчиком не мечтал стать. Я хотел открывать шлагбаум.

На каком-либо перекрёстке с железной дорогой. Чем это меня привлекало, объяснить себе до сих пор не могу. Но, видимо, неприхотливость моих детских устремлений наложила отпечаток на весь жизненный путь. И никем заметным мне стать не суждено было.

Вот мой детский дружок, по дому и по школе, Ванька Фёдоров, в те времена, бегая по саду, хотел стать зенитчиком. И сбивать вражьи самолёты. У него отец геройски погиб. Он его даже не помнил. Но считал, что он был не лётчик. Стало быть, зенитка ему была ближе. Он с дошкольного возраста рвался в армию. И дорвался. Его мать отдала в музкоманду. У него слух был феноменальный. На маленькой старенькой гармошке сам всё, что угодно подбирал. Но хулиган был Ванька – не из последних. На пионерском слёте обещал сыграть на своём «аккордеоне» что-то из Моцарта. Объявили, на сцену вышел, в алом шёлковом пионерском галстуке. Не в своём. Ему дала пионервожатая.

Тогда галстуки были двух сортов. Сатиновые и шёлковые. Дешевле и дороже. Можно было узнать сразу же, кто как живёт. Получше или похуже. И форма школьная тоже: фланелевая и суконная. Иван Фёдоров, исполнитель Моцарта, сел на сцене, на специально вынесенный для него табурет и … заиграл песню Раджа Капура из «Бродяги»: «А-ба-ра-я-а! Бродяга я-а!..»