Михаил Эм - Бабушка не умерла – ей отключили жизнедеятельность

Юсуф: Я спросил, у тебя деньги есть? Понял, да?

Калиф: У меня за поясом пятнадцать динариев. Десять я отдаю вам, а пять оставляю себе.

Юсуф: Этого мало.

Калиф: Да как ты, ничтожный… Позвольте, но как же мало? Я полагаю, достаточно.

Юсуф: Здесь каждый горшок музейный экспонат. Слышал, наверное, да?

Калиф: Хорошо, берите пятнадцать динариев. Все, что у меня есть.

Юсуф: Мало.

Калиф: Сколько же вы просите?

Юсуф: Двадцать тысяч динариев.

Калиф( охрипнув ): Сколько?

Юсуф: Глухой, да? На ухо недослышишь?

Калиф: Извините, но вы ошиблись в расчетах. Не могут же ваши глиняные горшки стоить четверть государственного бюджета!

Юсуф: Они бесценны, понял? Каждый горшок бесценное музейное произведение восточного искусства, да. Плати двадцать тысяч динариев, прохожий, и ступай с Аллахом.

Калиф: Но у меня нет при себе таких денег. Столько наличности даже в государственном бюджете зараз не сыщется. Как же я рассчитаюсь с вами?

Юсуф: Рассчитаешься, да. Понял?

Бьет калифа в свободный глаз. Калиф падает на глиняные черепки бездыханным.

Гончарная слобода. Внутренний дворик дома Юсуфа. В открытые ворота въезжает Юсуф, с перекинутым через седло калифом. Сбрасывает калифа наземь.

Юсуф: Эй, кто-нибудь!

Из дома выбегает юродивый Абдул.

Абдул: Это кто? Это кто? Это кто?

Прыгает на одной ножке.

Юсуф: Должник. Задолжал двадцать тысяч динариев и не хочет отдавать. Понял, да?

Абдул: Куда его? Куда его?

Юсуф: Пускай, пока не очухался, во дворе побудет. Потом посмотрим, что с ним делать… Коня накорми, юродивый.

Уходит в дом.

Абдул( чистокровному арабскому мерину, на котором приехал Юсуф ): Чего ждешь, морда? Вон твоя миска, можешь шамать.

Вертится на одном месте и поет:

Шамай, морда! Шамай, морда.

Чистокровный арабский мерин оборачивается голодным дэвом, который хватает миску и начинает с жадностью насыщаться, зачерпывая похлебку грязными руками. Абдул, еще немного поплясав, уходит в дом.

Калиф: А…

Шевелится, понемногу приходя в себя.

Где я?

Дэв( чавкая ): В гончарной слободе, конечно, где же еще?

Калиф: Что я здесь делаю?

Дэв: Отрабатываешь долг в двадцать тысяч динариев.

Калиф: А ты кто такой?

Дэв: Я дэв. Ты меня видел на базаре, когда я был чистокровным арабским мерином. На мне прискакал юсуф.

Калиф: Мне нужно во дворец.

Дэв: Не раньше, чем сможешь отработать долг. В одном динарии тысяча филсов, а за работу здесь начисляют пол-филса в день. Четверть, правда, удерживают за еду и жилье. Считай сам, когда попадешь во дворец.

Калиф: Но мне нужно во дворец сейчас…

С трудом поднимается и, пошатываясь, бредет к воротам.

Дэв: Не советую, могут забить до смерти. Дальше гончарной слободы все равно не уйдешь – здесь повсюду охранники.

Калиф: О Аллах, со мной ли это происходит?

Садится на землю и плачет.

Дэв: Не плачь, несчастный, ибо страдания человеческие преходящи, как плохая погода. Днем пасмурно, но с его окончанием может выглянуть солнце. Я убедился в этом на примере своей горестной судьбы и с тех пор терпеливо жду подходящей погоды.

Калиф: Поведай о своей горестной судьбе, дэв. Возможно, я тоже утешусь.

Дэв: Слушай же, о дервиш.

Когда-то я был могущественным и уверенным в себе дэвом, умевшим оборачиваться в чистокровного арабского жеребца, чем часто пользовался. Однажды мы с моим товарищем экспроприировали лавку богатого купца, и когда товарищ выбежал из нее с тюками дорогого товара, я, преисполнившись к его успехам черной, как самая черная ночь, зависти, бросил товарища на произвол судьбы, сам же, ударив его на прощание копытом в промежность, ускакал с экспроприи рованным товаром из города.

Я скакал три дня и три ночи, не переставая радоваться, как ловко обвел вокруг пальца недавнего, а теперь ненавистного мне товарища, и по окончании этих безумных трех дней, дабы немного перевести дух и подкрепиться, остановился на заливном лугу. И пока я мирно щипал на лугу нежную весеннюю травку, не подозревая о нависшей надо мной опасности, ко мне незаметно подкрался и набросился несметный, как саранча, цыганский табор. И я вскинулся что было сил и предупредительно заржал, но цыган было такое огромное количество, они так плотно облепили не только каждый мой член, но даже каждую мою волосинку, что я не смог долго сопротивляться. Так я оказался в плену у цыганского табора.

Знай же и подивись удивительным перипетиям моей судьбы, о дервиш, но жизнь в цыганском таборе не показалась мне щербетом. Особенно донимали меня малолетние цыганята, которые постоянно надо мной издевались и не давали заснуть. Едва я клонил голову набок, эти чумазые бестии, да повыдергивает им Аллах все ребра, засовывали в мой задний проход китайскую зажигательную ракету, а потом подносили к ракете зажженную спичку. И я просыпался от невыносимой боли и вынужден был, задрав хвост к небесам, носиться по полю, как угорелый, извергая из заднего прохода огонь и пламя, а цыганята смеялись надо мной и указывали на меня маленькими грязными пальцами.

К счастью, мое пребывание в цыганском таборе продолжалось недолго, ибо цыгане, посовещавшись, продали меня в угледобывающую компанию. Но напрасно, о бедный дервиш, стенающий над собственными несчастиями и не подозревающий о том, сколь велики и невыносимы несчастия остального человечества, я надеялся на улучшение своего положения. В угледобывающей компании жизнь моя не только не улучшилась, но даже ухудшилась, ибо меня, чистокровного арабского жеребца, отвели под землю и заставили толкать вагонетки с углем, каждая из которых была больше мечети. И толкал я эти вагонетки днем и ночью, от усталости уже не различая времени суток, потому как в шахте стояла круглосуточная ночь. Я толкал проклятые вагонетки до тех пор, пока кожа с моих боков окончательно не слезла и наружу не проступили все ребра до единого. И тогда я окончательно решился бежать из угледобывающей компании, ибо не мог больше переносить работы в ней.

Надо сказать тебе, о дервиш, что в шахте со мной бок о бок трудилась замечательная кобыла персидской породы по имени Зарима. Когда она толкала свою вагонетку с углем мимо меня, она всегда поворачивала свою умную жалостливую морду в мою сторону, как и я в это время всегда оглядывался на нее. И мне стало ясно, что я могу доверять Зариме, ибо смотреть на толкающего вагонетку с углем исхудавшего жеребца с такой добротой и состраданием могла только очень добрая и верная лошадь. И я рассказал персидской кобыле о плане побега, и она одобрила мой план и пожелала к нему присоединиться.