Татьяна Чекасина - Маня, Манечка, не плачь!

Тогда для неё и начались эти халтуры. Медицинский был брошен, а чтобы сидеть с ребёнком, когда он болеет, устроилась впервые на выгодную, как считала, работу. «Фойе и пять маршей, когда сможешь, лишь бы вымыто». Так договорившись радостно с завхозом НИИ, она впряглась. В этом научно-исследовательском институте работали не только учёные-исследователи. У директора, например, была секретарша. Да такая несчастная – жить ей было негде. Кто-то сказал: возьми её на квартиру, добавка будет к твоей зарплате. Зарплата была такая, что любую квартирантку возьмёшь с радостью.

Жила Зинаида в этом же самом цокольном этаже, то есть, в подвале, там, где жили её родители, которые приехали из ещё более далёкого от столицы городка. Дом был капитальный. Считалось, жить тут не так уж плохо. После внезапной смерти матери и скорой женитьбы отца на другой с его отъездом в посёлок за сто километров от города, обе комнаты в подвале остались Зинаиде. Тут же из общего коридора был вход в общую кухню с хорошей плитой, в духовке которой отлично выпекались пироги на больших листах. Туалет и душ был, а соседей ещё две семьи. Зинаида не вступала в конфликты с этими алкашами, потому что сама никогда не пила и всё мыла и чистила. Теперь она поняла, что не надо было так надрываться.

Секретаршу звали Риммой. Знакомясь, она вполне серьёзно уточнила:

– Рим-ма, два «м», такое имя.

Зинаида подумала, что девица занятная. Она, например, почему-то в рабочей обстановке картавила, а дома нет.

– На раскладушке согласны? – спросила Зинаида.

– Согласна, бовше, мой, согласна!

Вне стен НИИ Римма (два «м») выглядела проще. Зинаида прониклась к ней жалостью. Жила та хорошо. Родители присылали ей из родного посёлка деньги. Одевалась Римма модно, покупала пирожные и фрукты. Откуда могла взяться жалость? Непонятно. Сидя у тёплых труб, которые в этом подвале шли по всем стенам вместо батарей отопления, Римма рассказала, почему ей пришлось накануне зимы искать квартиру. В пригороде, где она квартировала, был военный аэродром. Самолёты взлетали и садились круглые сутки. Главный контингент этого населённого пункта состоял из «летунов». Так тут называли лётчиков. Их было много, почти все были женаты.

Римма, которую Зинаида стала про себя называть почти сразу непочтительно без двух «м» Римкой, охотилась за одним «летуном», но тот вскоре улетел к своей семье, оставив Римку на шикарной частной квартире, не оплатив дальнейшее проживание. Зарплата у секретарши не ахти. Но за «угол» в подвале она стала платить исправно. Зинаида забыла историю с «летуном», Римма тоже не вспоминала. Ближе к Новому году она погрустнела. По дому ничего не делала, даже посуду за собой не мыла, а когда Зина напомнила об этом, Римка заплакала:

– Видишь, у меня горе…

Зинаида видела. Но горем не считала.

– Домой мне ходу нет: отец на порог не пустит.

– Бери с меня пример, – сказала Зинаида. – Я не побоялась. Живу, как видишь.

– С тебя спросу мало! Ты же уборщица! А я у всех на виду!

– Уматывай, – оскорбилась Зинаида.

– А беременную, да ещё зимой, не имеешь права выгнать! – губы сложились в улыбочку.

Во время декретного отпуска Римка стала безразличной к внешности и всё ела, ела, сидя на раскладушке и тупо уставясь в окно, где мимо сновали и сновали чужие ноги. Потом, позже, Зинаида не раз вспоминала, удивляясь: всё-таки, почему она не выгнала Римму, почему она заботилась о ней, почему приезжала к ней в роддом, почему забрала её из роддома? Это было какое-то наваждение, может быть, рок, судьба. Они, точно сёстры, перекликались через окно. Римка однажды поднесла к открытому окну своего ребёнка, словно Зина тоже должна была посмотреть на него обязательно (так показывали детей в окна родным людям и мужьям, но у Риммы никого же не было). Она потеряла свою спесь. Перед Римкиной выпиской из роддома Зинаида купила коляску, поставили её во второй комнате, которая до этого была её спальней.

Лето и осень они прожили душа в душу, наверное, потому, что Зинаида помогала Римме с ребёнком. Но одной работы было явно мало, и зимой она устроилась официанткой в кафе. Там она познакомилась с Георгием Ивановичем Смакотиным. Он ходил рассеянной походкой гений. Голова под чёрным беретом была всклоченной, как и густая борода. За бороду Георгий Иванович крепко схватывался рукой, глубокомысленно глядя вдаль. Быстро узнав, где живёт официанточка (в этом же доме, где кафе, но в подвале), стал заглядывать на огонёк. Перед тем как войти в подъезд, он наклонялся к окну и спрашивал: «У вас все дома?» «Не-ет, входите!» – отвечала со смехом Зинаида. Она теперь жила в проходной комнате. Дверь из коридора в соседнюю комнату тогда была замурована, её только в последнее время размуровали. Там и жила Римма с ребёночком. Римму раздражали приходы Смакотина. Если он читал свои стихи намеренно заниженным «глубоким» голосом, то Римка кричала из-за плотно закрытой двери: «Тихо, ребёнок спит!» От её крика можно было скорей проснуться, чем от монотонного, лишённого интонации чтения поэта.

Смакотин говорил: «Я – философ». В стихах он рассуждал о смысле жизни. Во внимании, с каким слушала стихи Зинаида, было столько самостоятельности, что Георгий Иванович, дочитав, каждый раз ждал оглушительной критики. Спрашивал: «Ну как?» «Ничего», – неизменно отвечала она, и он успокаивался.

Надо сказать, «официанточка» не разделяла его уныния. Она вообще удивлялась людям, которые горевали, стонали и ругали жизнь. Возможно, она была оптимисткой, хотя для оптимизма у неё не было, вроде, никаких причин. Она скептически слушала, как Георгий Иванович ругает всё на свете: издательства, свою «мизерную» (с точки зрения Зинаиды немаленькую) зарплату, которую получает в университете как преподаватель, свою семью, то есть тёщу и жену.

Он полюбил заходить в это кафе, обедал в нём и ужинал, что по её понятиям было роскошью. Впрочем, не отказывался Георгий Иванович и от её пирогов с картошкой, которые она, правда, пекла мастерски. Он ел их странно: положит она ему на тарелку большой кусок, так он вначале съест верхнюю поджаристую корочку, а уж потом всё остальное. Конечно, он спускался в этот подвальчик неспроста. Он приходил обязательно с вином, сам выпивал, наливал Зинаиде, из стакана которой потом тоже выпивал, так как она никогда не пила. Выпив изрядно, Георгий Иванович снова ругал жизнь, советскую власть, не дающую поэту развернуться, потом читал стихи… И вот, наверное, на пятый его приход она спросила:

– Скажите, а зачем вы приходите ко мне?

Смакотин сидел за столом, пирог был съеден, а вино ещё не выпито. Он взялся за бороду и «поглядел вдаль». Но, решившись на важное признание, снова налил вина, выпил, по-мужицки занюхав рукавом, поднялся из-за стола и застыл у окна, как портрет в раме на фоне серого от снега тротуара, подзатёртого снующими мимо человеческими ногами.