Татьяна Чекасина - Маня, Манечка, не плачь!

– У каждого поэта должен быть такой человек, как ты, Зиночка…

Георгий Иванович сдёрнул очки, устремил невидящий взгляд в пространство, а когда повернулся к Зинаиде, она увидела, что он плачет. Потом он стоял перед ней на коленях и говорил длинным захлёбывающимся шёпотом:

– Жизнь, Зиночка, – это короткая быстротекущая река… Такая чёртова река, в которой можно разбиться о пороги. Я ушёл от Валентины. Навсегда. Я ушёл к Инне. Как мне надоело метаться между двумя домами, двумя женщинами, двумя судьбами! Нет у меня дома. Дом мой тут. Зиночка, где ты, там мой дом.

– Как же вы докатились до такой жизни, Георгий Иванович? – гладя его по лохматой голове, спрашивала она.

– А вот докатился… Валька с её мещанским уютом, Инна со своим честолюбием… Все кого-то хотят из меня сделать, переиначить по чьему-то образу и подобию. Думают: слушаясь их, я буду счастлив.

– Бедный! – догадливо воскликнула Зинаида. – Так вас и вторая жена выгнала?

– Выгнала! Не то слово, Зиночка, – он решительно встал с коленей, разгладил толстыми руками брючины, – она выкурила меня, как выкуривают змею. Своими музыкальными занятиями. И дочурку усадила за пианино. Зачем, если девочке медведь на ухо наступил? Ме-ща-не! Нет, Зиночка, я не ту ноту взял в жизни, не ту. Мне бы в тайгу, в леса уйти… Я хочу настоящей жизни. Чтоб никто не дёргал за нервы, чтоб никто на них не пытался играть. Мне так надоела эта жизнь: университет, карьеристы… Мне иной раз кажется, что если я уеду куда-нибудь далеко-далеко, то такую поэмищу напишу! У меня ведь талант! Но где тут реализовать талант? В редакциях требуют стихи про трудовые будни, эта пропаганда вот уже где! – Смакотин взмахнул рукой и с такого широкого жеста стал читать стихи.

Отлично чувствуя, что Зинаида слушает внимательно, читал и читал, упиваясь своим голосом, жестами, своей вздрагивающей от каждого звука бородой. Глаза его вдохновенно блестели под очками. Он опять казался на том уровне поведения, когда мог бы вновь упасть на колени и заплакать.

– Да замолчите же, спать не даёте! – крикнула за стеной Римма.

От её голоса стихотворная речь Георгия Ивановича оборвалась, найдя своё логическое завершение. Он резко смолк на протяжном «о» и действительно рухнул перед Зинаидой на колени, шёпотом умоляя её сказать «поэт он или не поэт».

– Поет, поет, – иронически ответила она.

– Спасибо, Зиночка, вот ты – простой человек, обыкновенная серая официанточка… Тебе, конечно, многого не понять в сложном мире человеческих чувств. Но ты – молодец, ты имеешь дар слушать! Не то, что твоя квартирантка за стенкой. Хотя и её я понимаю и не осуждаю. О! Зиночка, как мне хочется возле тебя быть бесконечно добрым!..

Георгий Иванович стоял на коленях непрочно, одним боком навалясь на тахту, и говорил, говорил… Внезапно очнувшись, он погрозил кулаком стене, за которой притихла грубая, не желающая понимать поэзию Римма. Но потом он забрался с ногами в ботинках на тахту и крепко захрапел. Зинаида прилегла рядом с Вовкой на детской кроватке, купленной на вырост. Утром Смакотин живо сообразил, где находится. Выложил из своего объёмистого портфеля забытые вечером апельсины, допил вино и тихо ушёл.

С Римкой он всё-таки подружился… На работу она вышла, заметно похорошев. Ребёночка отдала в ясли. Но так как ей было не по пути заходить за ним после работы, то забирала Васю Зинаида. Сначала шла за Вовкой, а потом за ним. Вася рос, становился всё лучше да лучше.

– Красивый ребёнок! – радовалась Зинаида.

Римма в детях не понимала.

– Разве видно какой? Ничего не видно. Всё ты выдумываешь – «красивый»…

Римма усиленно занялась внешностью, много бегала по магазинам, стояла в очередях. Тряпок в стране не было, а ей хотелось одеться. Очень ей хотелось одеться… И, если ей не удавалось купить задуманное, так злилась, будто свет клином на этих сапогах сошёлся или на этой кофточке… Родители ей посылали деньги по-прежнему, ничего не зная о ребёнке. Как-то услышав за стеной плач, Зинаида ждала, когда затихнет: «Заснула она там, что ли?» Ребёнок плакал отчаянно. Пришлось отворить дверь. Стоя у зеркала, Римма подгибала на себе юбку, так и эдак крутя её вокруг бёдер. Лицо её в зеркале было, точно у куклы: симпатичное, но холодное.

– Ты чё, сдурела?

Римма повернулась к дверям, узенькая ухмылочка скользнула на губах.

– Пусть поорёт…

Зинаида побежала мыть руки, так как протирала в комнате от пыли. Вернувшись, застала полную тишину. Римма держала на коленях успокоившегося ребёнка, в пальцах на отлёте дымилась сигарета. Заговорила доверительно:

– Знаешь, Зина, мне тошно. Тошно, что он есть. Орёт, пищит, кормить его надо, убирать за ним… Не хотела я его, – Римма затянулась. – Уехать мне охота! Уехать!

– Что вы в голос с поэтом твердите: уехать, уехать!

– Мне же деньги нужны! – ответила возмущённо квартирантка. – Не собираюсь жить всю жизнь на жалкие гроши! На севере больше платят, на востоке…

Зинаида знала, почему они оба хотят уехать (уж он-то точно не из-за денег). Основная причина в том, что им не нравится жить так, как они живут: неустроенно, временно… А потому, представив Римку или Смакотина уехавшими, невозможно было вообразить, что где-то им будет лучше, надёжней и счастливей. Вот Зинаида была просто счастлива: ей подвернулась халтура напротив дома, – в пельменной. Пельменная считалась дорогой и самой лучшей в городе, потому что пельмени, которыми кормили там, делали вручную тут же на кухне. Словом, стала она пельменщицей… Пальцы болели, но вскоре приноровилась делать крошечные пельмени, составлять их рядами на широком деревянном листе (поварихи прибегали, хватали по листу и уносились к котлам). И всегда было мало, мало… Народ терпеливо ожидал не только возле двери на улице, но и вверх по лестнице до самого небольшого зальчика со столами, на которых стояли приборы с горчицей, уксусом и перцем; масло и сметану выдавали за деньги на раздатке. Это была нелёгкая работа, но зато сытная. Каждая пельменщица могла и себе налепить пельменей, унести домой миску варёных (ей нести близко, через дорогу). Римка любила пельмени. Восьмого марта у Зинаиды был выходной, собиралась отоспаться, тем более, что и других работ в этот женский день у неё не было. В НИИ был выходной, а в кафе её не поставили обслуживать вечеринку, сначала обиделась, а потом решила: ну, и хорошо… Дома Римка сидела без дела, и они обе надеялись на приход Смакотина: кто-то же должен был их поздравить с праздником весны! Решила Зинаида на всякий случай накраситься. Она редко пользовалась косметикой. Подведя глаза и брови, показалась себе старше и ещё некрасивей. Другое дело – Римма. От косметики она хорошела.

– У вас все дома? – в подвальчик вместе с весенним, недавно потеплевшим воздухом ворвалась большая, душистая с горьким хмельным запахом охапка мимоз.