Наталия Соколовская - Вид с Монблана

Жильцы старика не любили и побаивались, потому что он ни с кем не разговаривал. Ни с кем, кроме мамы мальчика.

Соседки Евдокия с Антониной говорили про старика «этот, из бывших» и, когда приходила его очередь убирать места общего пользования, донимали мелкими придирками.

А мама старика защищала. Даже когда незадолго до войны отца мальчика арестовали за неудачный вредительский запуск ракеты на полигоне, мама не боялась защищать старика.

«Теперь могла бы и помолчать», – многозначительно говорили соседки. Но молчать мама не собиралась, а взяла однажды тонкий длинный нож для разделки рыбы, да не как обычно, а так, как брала скальпель во время своих операций, и предложила мгновенно присмиревшим кумушкам укоротить их языки и еще добавила, что полостные у нее тоже хорошо получаются, никто не жаловался.

Последний раз защищать старика ей пришлось через месяц после начала войны, когда тот начал пополнять запас положенных ему кубометров дров, принося к себе в комнату и складывая в углу штабелем доски от предназначенного к сносу, частично уже разобранного барака. А еще он сушил на своем кухонном столе тонко нарезанные морковь и лук.

– В победу Красной армии не верит! – констатировала Евдокия, помешивая что-то в кастрюле. – Доложить бы на него, куда следует.

– И я говорю. Он же печку-буржуйку специально хранит, я как-то шла по коридору, а дверь в его комнату приоткрыта была. – Антонина понизила голос, но мальчик из своего укрытия в кладовке все слышал. – И не нынешняя какая-то, а добротная, видать, трофейная, с германской. А на буржуйку-то поставил граммофон, трубу иерихонскую, – для отвода глаз, что ли?

И вдруг мальчик услышал голос мамы, звонкий и злой:

– Как вам не стыдно! Для отвода! Вас же здесь не было в двадцатом, когда до человечины доходило!

Антонина заявила, что этого так не оставит. Но, к величайшей радости мальчика, предпринять ничего не успела, потому что уже через день целиком занялась паковкой вещей для эвакуации в Сибирь, вместе с Металлическим заводом, где работал ее муж. И с Евдокией им повезло. За неделю до того, как перестали ходить поезда из города и в город, она успела выехать к сестре в Архангельск.

В конце августа квартира наполовину опустела. Теперь гонять на велосипеде по их длиннющему коридору было куда приятней и безопасней. Мальчик как раз набрал скорость, когда внезапно дверь в комнату старика открылась, и он едва успел затормозить. Старик несколько секунд молча разглядывал мальчика, а потом жестом велел ему войти.

Мальчик и раньше бывал в этой комнате вместе с мамой, когда та брала у старика книги. Сейчас на письменном столе, огромном, занимавшем почти все пространство возле окна, вместо книг и бумаг лежали какие-то проволоки и веревки. Старик велел мальчику сесть и весь остаток дня учил его делать силки на мелкую живность.

В начале сентября начались бомбардировки. А газеты стали призывать население готовиться к уличным боям. На бомбы и артобстрелы взрослые реагировали. Они хватали детей, заранее приготовленный чемодан и бежали в бомбоубежище. На призыв строить баррикады не откликнулся никто, потому, наверное, что все были заняты работой и беготней по магазинам в поисках продуктов.

Тогда мальчик и его дружок с Глухой улицы Валька Круглов решили в свободное от учебы время делать в полуразобранном бараке тайник с оружием, на всякий случай.

Хотела помогать и Алька, их одноклассница из квартиры напротив. Но ее они не взяли, потому что она девчонка и к тому же у нее было «что-то с сердцем».

Несколько лет назад в общей кладовке при кухне мальчик устроил себе из досок, старых палок от швабр и дырявой рыболовной сети соседа Василия что-то вроде шалаша. Это было его укрытие, куда он забирался, чтобы фантазировать. Например, он фантазировал, что здание ниточной фабрики на том берегу – это корабль. Вытянутое в длину, с тремя высокими трубами, оно и вправду было похоже на корабль, особенно по вечерам и ночью, когда зажигались окна в цехах, и все здание отражалось в воде, и казалось, что оно плывет.

Мама называла эту фабрику «Дамским счастьем», по старой книжке с давно отмененными твердыми знаками в конце слов. Смешные девчачьи фантазии! Мальчику нужен был только корабль. Такой, на котором плавал легендарный лейтенант Шмидт из книжки «Черное море», подаренной ему отцом на прошлый Новый год.

Для тайника мальчик перетаскал из кладовки все, что могло пойти в дело: проржавевший капкан, рыболовную сеть, две лопаты без черенков и стамеску. А заодно проверил верхние ящики кухонных столов Антонины и Евдокии и, ничуть не терзаясь угрызениями совести, изъял оттуда колющие и режущие предметы.

В воскресенье четырнадцатого сентября – он запомнил дату, потому что это был день рождения отца, – тревога следовала за тревогой.

Мама была дома. Радость редкая, потому что за две недели, которые она провела в своей больнице на казарменном положении, вырваться ей удалось только трижды.

Мальчик несколько раз прибегал на кухню: то спросить, может ли мама принести с работы бинты и йод, так, на всякий случай, – про тайник они, конечно же, никому из взрослых не говорили, – то ухватить из миски горячую картофельную котлету. В очередной раз он забежал, чтобы отыскать в кладовке коробку с рыболовными крючками и моток лески, он вспомнил, что когда-то видел их там.

Мама была на кухне не одна, а с соседкой Верушей, артисткой театра Музкомедии. Прижимая ладони к хорошенькому личику, Веруша рассказывала про зоосад, про то, что на этой неделе бомбой убило слониху и еще много всякого зверья, но главное – лебедей.

– Нет, вы подумайте! Лебедей! – восклицала Веруша.

Мальчик обмер. Неужели зоосада теперь не будет, зоосада, куда столько раз ходили они с отцом, неужели и это у него теперь отнято? А лебеди! Почему же они не улетели? Почему? Они же могли спастись!

Через щель в двери он видел, как мама стирает белье в его детском корытце. Голые руки мамы взлетали и падали, скользили по серебристой ряби стиральной доски, опущенной в воду, с силой взбивали и взбивали белую мыльную пену. Пены было много. Она летела на мамино лицо, на пол, на кухонные столы, на плиту, на подол Верушиного платья. А Веруша все говорила про лебедей, про то, что они погибли, двенадцать белых лебедей – погибли!

Мальчик сидел в кладовке и быстро-быстро хлопал себя по ушам ладонями. Это был испытанный приемчик: если не хочешь слушать кого-то, начинай хлопать ладонями по ушам. Но сейчас получилось только хуже. Верушин голос пропал за шумовой помехой, а вместо него из памяти всплыла афиша, и не одна, а много афиш, которые он видел, когда они с мамой однажды поехали прогуляться в город.