Сергей Соколкин - Rusкая чурка

В большой освещенной зале никого нет. Дверь на балкон закрыта. В креслах еще теплые отпечатки тел. На журнальном столике две пустые бутылки, три стакана, фрукты.

Саша, расчистив место, ставит на стол поднос и автоматически идет в соседнюю, смежную комнату. В легком полумраке тепло, очень по-домашнему, приглушенно светит торшер. Большая двуспальная кровать расправлена, одеяло сброшено на пол. Белая простыня, повторяя изгибы двух томных, медленно двигающихся, дышащих тел, сбилась от левого края к центру и тоже медленно дышит и лениво ползет вверх-вправо. Два прекрасных, полностью обнаженных тела, затонированных загаром солярия и матовым освещением ночника, как бы нехотя извиваются на ложе любви, взявшись за руки, словно готовя себя к ритуальному жертвоприношению. Свет неяркой лампы играет, переливаясь, на лицах, гибких руках, выбритых блестящих лобках. Тени как узы то ложатся, то спадают с крепких, как марокканские апельсины, грудей, то ползут по вздрагивающим, немного влажным животам, то заползают между широко расставленных длинных, почему-то очень белых в полумраке ног.

– Сашенька, иди к нам. Я хочу тебя. Я твоя. – Туманное видение рассеял громкий, очень резкий, фальшивый голос Алины, приподнявшейся на одном локте и протягивающей к нему правую руку. При этом глаза ее блеснули так, словно в них развели костры все ведьмы, слетевшие с Лысой горы на ее гладковыбритый, поднимающийся в такт ее сладострастным словам лобок.

– Иди сюда, милый! – Медленно и плавно встав на колени, к нему потянулась, качнув своими большими грудями, Розочка.

Саша удивился сам себе: ни в душе, ни в теле не было ничего. Ни удивления, ни возбуждения… Наваждение исчезло. Жалость. Только жалость к этим двум, думающим, что зависят от него, очень молодым и очень красивым женщинам. Жалость и обида. Разве он такой? Разве он только такой?! Разве они только такие? Его прорвало:

– Вы что, бабы, охренели, что вы творите? Так нельзя! Мы же люди. Я же русский!.. Хоть бы крестики сняли… Мы же не животные… Вы такие красивые! Так нельзя… У меня жена дома… Нам еще работать вместе… – И немного отойдя, когда девчонки уже, вскочив, одевались, добавил: – Я же не шейх Саудовский, гарем иметь. Дуры вы, дуры…

Роза, одевшись первой и проскочив мимо него, сказала просто и кратко: «Придурок! Полный!» – и, уронив вешалку, стала торопливо, не попадая в рукава, надевать куртку. Алина одевалась неторопливо и молча. Проходя мимо Саши, остановилась, хотела взять его за руку, но передумала, замешкавшись, тихо сказала:

– Спасибо. – Потом добавила: – Прости меня!

И тихо вышла из квартиры вслед за Розочкой. Саша услышал голос Розочки, входящей в лифт, не разобрав сказанного, и короткий хлесткий ответ Алины:

– Заткнись, дура!

Он вышел на балкон в очень уже ощутимую прохладу. Видел, как девчонки молча вышли из подъезда и, не оборачиваясь в его сторону, направились в направлении Кутузовского проспекта.

По черному небу плыла уже яркая серпообразная луна. В Сашиной голове, как будто поставленное на постоянный повтор, без умолку крутилось глупое: «Серпом по яйцам, серпом по яйцам, серпом по яйцам…» Почему-то подумалось: «А хорошие они все-таки девчонки, глупые только». Вспомнил, что у него в коридоре, в заначке, в раздвижном шкафу есть непонятно как туда попавшая (он видел вчера) бутылка водки. Вот это по-настоящему повезло. «Домой, к жене, я сегодня уже не поеду, поздно, надо позвонить, предупредить ее, что остаюсь здесь», – подумал Саша и нетерпеливо пошел в коридор.

В районе обеда зазвонил молчавший до того мобильник. Голова немного зудела, но, на удивление, не болела. Торопливо вскочив на ноги, Саша схватил темно-серый, дрожащий мелкой дрожью приборчик, нажал кнопку:

– Да, слушаю…

В ответ тишина.

– Слушаю, говорите!

– Это Алина… Саша, еще раз прости меня, мне так стыдно… И еще раз огромное тебе спасибо. Я всю ночь сегодня проревела. Я еще не знаю пока, как жить… Опять себя женщиной почувствовала, человеком. Давно со мной никто так себя не вел… Прости, если можешь…

– Да брось ты, – пытался замять неловкость растерявшийся Саша.

– Нет, нет, я же все понимаю… И ты все понимаешь. То, что я говорила вчера, правда. Если я сказала, сделаю. Если ты после вчерашнего не передумал брать меня….

– Да нет, конечно не передумал.

– Тогда можешь рассчитывать на меня, как на себя. Порву любого. И сделаю все, что ты скажешь. Я верю тебе, особенно после вчерашнего… И еще, я бы хотела с тобой как-нибудь встретиться. Без Розы… Вдвоем. Поговорить… Кое-что рассказать… Ну там о себе, чтобы все тебе было понятно…

– Хорошо, встретимся как-нибудь в ближайшие дни, только определюсь с планами и решу кое-какие дела. А ты пока позвони Зубилкину договорись о прослушивании. Если смогу, тоже подъеду.

– Хорошо, спасибо. Буду ждать… Позвоню…

В студию Касиновского к Зубилкину Александр с Алиной не поехал – что-то его удержало. Хотелось выдержать паузу, подумать… Просто позвонил Толику и попросил его отслушать новую девочку, не посвящая его ни в какие подробности… Алине Зубилкин дал адрес и сказал, во сколько быть. Вечером Толик отзвонился и, с восторгом отзываясь о внешних данных Алины, сказал, что с ней придется попотеть:

– Надо переучивать, старик, у нее академическая оперная школа, а мы попсовики. Разными местами поют и по-разному рты открывают… Ну, ты все равно не поймешь разницу. Да тебе и не надо. Раз взял, будем работать… А девочка очень хорошая, мне понравилась… А можно…

– Нет, нельзя, ты же знаешь… Закон! Не гулять там, где работаешь, и не гадить, где живешь… К тому же она тебя на полголовы выше, это если без каблуков…

– Зато я талант! И еще очень обаятельный, – не унимался низенький, толстенький Толик.

– Лучше новые песни пиши, талант. И чтобы без заимствований… Оригинальные. Все, обнимаю. – Улыбающийся Саша выключил свой аппарат.

На следующий день Саша позвонил Алине и отправил ее на ежедневную репетицию в закрытый на почти вечный ремонт кинотеатр «Тверь», где он арендовал с двенадцати до трех часов дня небольшой гимнастический зал с полуразбитыми зеркалами. Находилось это помещение на задах большого шестисотместного кинозала. Там была даже небольшая комната для переодевания, которая, правда, все равно не закрывалась, так как не было двери как таковой. И понятно, что, как только мужики, арендующие другие комнаты, залы и зальчики, кто под студию, кто под склад, кто еще под что, узнали, что в гимнастическом зале репетируют красивые девочки, они стали ошибаться дверями и в самые неподходящие минуты и под самыми дурацкими предлогами заходить, заглядывать, вваливаться. Поодиночке и толпой. Причем заглядывали всегда с довольными и абсолютно идиотическими выражениями лиц. Саша даже бороться устал. И объяснял, и грозил, и умолял. Ему обещали, извинялись, и через полчаса все повторялось. Особенно дураки активизировались перед или сразу после репетиции, как раз когда девчонки, переодеваясь, снимали с себя нижнее белье. Ну, дурак он и есть дурак, для него голый зад иногда заменяет целый мир с его просторами, запахами, птичьим пением и человеческим общением. Особенно дурак среднестатистический, включая, естественно, понаехавшего. Тот еще и зад-то этот впервые вот так вот живьем видит. И готов за него жизнь отдать. И сто, нет… двенадцать баранов в придачу… Саша его отгоняет, а он бегает вокруг него с кухонным ножом и с криками: «Маё, прадай! Сикоко стоит? Калым везу, отдай тока». И дурака этого, включая, естественно, понаехавшего, все больше и больше… А оставшихся в родных пенатах, не сбежавших за кордон милых, очаровательных задов и задиков, все меньше и меньше… Как писал Пушкин (наше все),