Сергей Соколкин - Rusкая чурка

Кроме красивой мордашки с большущими глазами и иссиня-черных вьющихся жестких волос у нее была длинная и гордая, как у Нефертити (с советских картинок и чеканок), шея, опять же длинные (извините за повторение, но в данном случае оно приятно), в меру накачанные, стройные, даже грациозные, ноги. В таких случаях принято говорить, ноги от ушей. И я бы так сказал. Забавно, да?.. Но ушей ее не было видно за ощетинившейся гривой длинных, но курчавых волос. Так что ноги росли откуда-то из волос. Вот так, хорошо сказал! Хотя, если представить себе такое чудовище… Но уши на длинных ногах – еще смешнее. Учитесь мыслить образами, господа! Но я отвлекся… Из-за этих ног, волос, шеи она во время бега или быстрых танцев (я не сказал, она хорошо пела и танцевала) чем-то невольно напоминала молодую строптивую необъезженную кобылицу. И все это вырастало, цвело и рвалось наружу из спортивного, с не очень тонкой талией, но зато с легко просвечивающими квадратиками пресса, гладкого загорелого тела. Причем загорелого равномерно, без белых полосок на плечах и белых треугольничков в других, более романтических и жарких, как летняя погода в Дагестане, местах.

Поэтому, думаю, нет смысла говорить, что она не была восточной женщиной в каноническом значении этого слова. Она никогда не носила чадру, паранджу или хиджаб, не уступала место мужчине в трамвае, не заглядывала, как преданная собака, в глаза мужу-хозяину и прочее, прочее, прочее. Хотя, принимая во внимание вышеописанное, уверен, многие бы дорого заплатили, чтобы увидеть ее в хиджабе. А потом еще дороже, чтобы – без…. Да и какой она была национальности, она бы тоже не ответила определенно. Отец ее был то ли татарин, то ли башкир (в общем, тварь черножопая, как она образно выражалась), спившийся и бросивший жену с ребенком, когда Алине (так зовут, кстати, нашу героиню) едва только исполнился один годик. Мать ее, добрая, заботливая, работящая женщина, всю свою сознательную жизнь проработала на какой-то небольшой фабрике в дружном многонациональном коллективе (с начала девяностых обязательно под началом либо аварца, либо лезгина, но никогда русского: все теплые места занимали «свои»). Так вот, в матери ее были перемешаны все братские славянские крови. В недалекие времена, кстати, представители оных героически были готовы к противостоянию друг с другом. Кто с сексуальной премьершей и рябым плейбоем, запретив русский язык, вступил против России в НАТО, кто, наоборот, под руководством несгибаемого Батьки навострил за Россию против этого НАТО зенитные ракетные комплексы (за неимением выведенных крылатых ракет с ядерными боеголовками)… А кто сидел в этой самой России, как в том месте, где у Обамы темно, и делал вид, что уж его-то это все ну абсолютно не касается… Впрочем, и сейчас почти ничего не изменилось. Только в потемневших водах Леты канул рябой оранжевый плейбой, а сексуальная премьерша парится на нарах где-то в степях незалежной Украины за то, что то ли купила слишком дорого, то ли продала слишком дешево русский, национально не ориентированный газ. Да еще сторонники сексуальной премьерши ходят вдоль и поперек, а иногда кругом Незалежной, как цепные коты, с плакатами то ли «Даешь Юлию!», то ли «Даешь, Юлия?». Кто-то говорит, что да, дает; кто-то, что нет, не дает. Нет у нее больше ни газу, ни пороху. А у народа после такого госсекса нет ни того, ни другого, ни третьего. Голодраная голытьба уже давно не ведает, как жить со всеми этими западэнскими плейбоями и плейдивчинами. Ей уже даже все порнофильмы и порнобайки про этих оранжевых надоели. Не смешно!

Хотя… Рано, ох, рано батькивщина Земли Русской знову загуляла напропалую и забражничала горилкой. Не успеют безусые парубки подрасти, а жинки поменять чоловиков, как случится «Майдан»… И теперь уже Кавалер Большого Креста ордена Почётного легиона – еще не лысый дидько Президент, дающий по Европам гопака, внезапно сменив гендер, станет ласковой беременной женщиной, хоть и с шахтерскими корнями, но швейцарскими счетами, и с легкой недоуменнной грустью уступит свое теплое, насиженное местечко в несущемся локомотиве истории… Кому? Да хотя бы этой всенародно-коханой красотке с косой, на поверку оказавшейся – Кощеем Бессмертным. С яйцами. И по новой моде – уже не от Фаберже, а от Евросоюза… Или кому другому. Впрочем, как вы, надеюсь, понимаете, все это не имеет к нашей истории, ну, абсолютно никакого отношения. Да и времена пока другие… Хотя мало ли что может случиться в будущем… Или в прошлом…

В общем, это я все к тому, что по национальности она себя считала русской, даже пошла в Махачкале в церковь и крестилась под именем Елизаветы. Правда, так мы ее называть не будем. Под таким именем ее знает Господь.

Они вошли тихо, за добычей… За ней. Их было не пятеро… Их было трое…

– Почему их трое? – обливаясь холодным предательским по́том, с тупым, звериным испугом думала она, съежившись и словно уменьшившись в своих человеческих, земных размерах, задеревеневшими, почти каменными кистями рук намертво сжимая черную пластмассовую рукоятку большого, дрожащего кухонного ножа…

Она стояла, вдавливаясь дрожащей мокрой спиной в холодную белую стену, спрятавшись за открытую настежь, почему-то обшарпанную, омертвевшую дверь в кабинет музыки новой, только что отстроенной школы. Голосовые связки в пересохшем, першащем, перехваченном пульсирующей болью горле, словно обмотанном колючей проволокой, горели и ныли, не в силах не только произвести членораздельно слово, но даже выдавить простой мычащий звук.

Они молча заглянули под парты, во встроенные шкафы, зачем-то приподняли крышку пианино. К двери даже не подошли. Значит, больше не чувствовали Алину, не ощущали. От злости даже разбили люстру. Порычали, поклокотали, повыли, поразмахивали блестящими острыми ножичками… И ушли быстро, оставив одного сторожить, того самого, психопатного. От скуки и наглости он задремал, сев за учительский стол и положив голову на руки.

– Неужели же вам никогда никого не хотелось убить?! Мне жалко вас, вы не любили… – вдруг услышала она откуда-то издалека, изнутри, сквозь ватную усталость, свой собственный, непонятно к кому театрально обращенный голос… И ей хотелось… ох, как хотелось убить… безумно, зверски.

Она, выждав время, на цыпочках выбравшись из укрытия, беззвучно и осторожно, словно скользя по канату, подкралась к нему и сладострастно приставила нож холодным, зазубренным острием к его шее, сбоку. Она жаждала видеть его лицо, его испуганную, искаженную болью рожу… Он, очнувшись, вскинул голову, пытаясь вскочить, но она надавила сильнее, сталь легко проткнула мягкую, эластичную кожу, и он, отшатнувшись, упал со стула…