Сергей Соколкин - Rusкая чурка

– За что, за что? Не надо! – кричал он, дергая плечами, словно пытаясь выпрыгнуть из своего собственного тела.

– За то, – выдыхала она, все сильнее нажимая коленом ему в пах, чувствуя исходящее тепло его тела и мерзкий, гнилостный запах изо рта. Глаза его были маленькими, черненькими, их хотелось выковырять, в них гнездился отвратительный болезненный ужас. Они плакали, словно мочились…

Она воткнула нож ему в горло, потом еще. Он рычал, булькал, как болотный газ, выпуская воздух разорванным кадыком, открывал рот, пытаясь вдохнуть, дергал бесполезными уже руками и смешно дрыгал короткими волосатыми ногами в одном, как-то еще держащемся на большом пальце правой ноги шлепанце. Его кровь, густая, липкая, изрыгнулась горячим фонтаном в ее восторженное, опьяненное мщением лицо, доставляя ни с чем не сравнимое физиологическое, почти сексуальное удовольствие. Кровища пропитала ее белую блузку и медленно стекала в глубокую ложбинку между грудей. Через несколько секунд он дернулся в последний раз и затих, застыв на полу в нелепой изломанной позе. Голова свисала набок, как у игрушечной тряпичной куклы. Посреди комнаты в остывающей луже одиноко стоял потерянный шлепанец.

– Третий из пяти, – ухнула в ее мозгу вернувшаяся память, – на земле очередным чуркой теперь меньше…

…Она тут же, во сне, обессилела и дальше снова спала без сновидений. Недели на две они покинули ее возбужденную головку. Но она знала, что они вернутся… До утра еще оставалось время.

Итак, Алина лежала в одинокой, горячей, разбросанной постели и читала Гитлера, выделяя галочками и звездочками понравившиеся места. Хотя так говорить не совсем правильно. Ей нравилось все, вернее, почти все из того, что она понимала, кроме конца книги, где автор, одуревший и озверевший в крепости-тюрьме Ландсберг, уже «наезжает» на Россию. Временами Алина даже жалела, что не она написала эту книгу, настолько мысли Адольфа Алоисьевича и его взгляд на мир стали совпадать с ее собственными.

«Природа противится спариванию более слабых существ с более сильными. Но в еще большей степени противно ей смешение высокой расы с нижестоящей расой. Такое смешение ставит под вопрос всю тысячелетнюю работу природы над делом усовершенствования человека…»

«Таким образом, можно отметить, что результатом каждого скрещивания рас является:

а) снижение уровня более высокой расы;

б) физический и умственный регресс, а тем самым и начало хотя и медленного, но систематического вырождения.

Содействовать этакому развитию означает грешить против воли всевышнего вечного нашего творца».

– Нижестоящая раса… Грешить против воли Всевышнего… – повторила она про себя и опять вспоминала свою жизнь в «гребаном» Дагестане в 80–90-е годы, речи местных вождей-князьков, которыми перманентно интересовались московские органы, но никак, видимо, не могли или не хотели их унять. Вспоминала слова распоясавшегося соседа Магомеда Каримова (они там все либо Магомеды, либо Ахмеды) о том, что, сколько бы она там ни трепыхалась, все равно будет «его» (потому, что его папашка был большой шишкой в местной ментовке), а он сам обязательно будет «ну, просто неприлично богатым». Богатей, твою мамину мать! Еще она никак не могла забыть обидные – то презрительные, то заискивающие – взгляды «страшных, как шайтан» Аминат и Патимат из ее класса. Ведь все парни на перемене, как пчелы, облепляли именно ее, приставая кто с комплиментами, кто с шуточками, кто просто нагло осматривал ее, а кто даже как бы невзначай пытался дотронуться до какой-нибудь части ее тела, тогда как те две страшные курицы ходили никому не нужной парочкой по школьному коридору… В классе она считалась русской. А они – кто лезгины, кто аварцы, кто чеченцы, кто табасаранцы (и не выговоришь ведь). Дружба народов, однако!..

– С теми-то пятью тварями понятно… А вот Магомеда, например, смогла бы я убить, завалить, как они говорят? Ведь он же животное и бандит, – подумала девушка. – Смогу или нет, если будет нужно? Ну, если он меня найдет и реально возьмет за горло?!.

…Алина взяла черный карандаш и обвела: «Будущее движения больше всего зависит от фанатизма и нетерпимости, с какими сторонники его выступают на защиту своего учения, решительно борясь против всех тех, кто конкурирует с данным учением.

Величайшей ошибкой является предположение, будто от объединения с аналогичными нам организациями мы становимся сильней. Чисто внешним образом это может быть и так. В глазах поверхностных наблюдателей организация после объединения с аналогичными другими организациями становится могущественнее. На деле же это не так. В действительности такое объединение несет в себе только зародыш будущей внутренней слабости…»

«От фанатизма и нетерпимости», – с очаровательной улыбкой бультерьерши повторила Алина, опять подумав о ментовском выкормыше Магомеде, потянулась, откинула одеяло и легко вскочила на ноги. Подошла к зеркалу, поправила короткую маечку, слегка прикрывающую спортивный живот, покрутила бедрами, остановила взгляд на упругих, без следов целлюлита, ягодицах и отметила, что она бы себе понравилась, будь она мужчиной. И еще ей бы очень пошла черная гестаповская форма, как у Штирлица. И хлыстик в руке… Или он не из гестапо? Ну, тогда как у папашки Мюллера… Чепуха какая-то. Расхохоталась, вспомнив рассказ-анекдот одной москвички-узбечки, вернувшейся из Ташкента со спортивных соревнований. У нее в номере стоял телевизор. И вечером после выступлений ей удавалось немного его посмотреть. По центральному каналу показывали сериал «Семнадцать мгновений весны», но уже по новой, национальной моде адаптированный для местного населения и переведенный на узбекский язык. Большей комедии она в своей жизни не видела. Она не помнила деталей, но смысл рассказа был в диалогах. Обращается круглолицый, с выпуклыми глазищами, Мюллер к интеллигентному Штирлицу и говорит:

– Сделайте то-то, Штирлиц-акя.

А тот ему как истинный ариец истинному арийцу отвечает:

– Так точно, Мюллер-бай.

И она поспешила в полутемную, с треснувшей керамической плиткой, ванную комнату, на ходу успев показать язык своему зеркальному, чуть расплывшемуся отражению… Ну и «fuck» – Мюллер-баю…

«Идиоты все эти нацболы и прочие, – подумала девушка, – яйцами кидаются, помидорами… Томатный сок – не кровь, у него совсем другой запах…»

Бросила маечку и кружевные трусики в бак для грязного белья, задела плечом полотенцесушитель. Горячо. Пашет, как печка. А у них там, в Махачкале, частенько не было горячей воды. Даже зимой. По часам включали, выключали. Не у всех, конечно… Только у простых, не умеющих устраиваться… А тут хоть и не апартаменты, но жить можно…