Сергей Соколкин - Rusкая чурка

– Что там твой Саша Порохов с его газетой «Свет»… Я его, конечно, тоже уважаю, но и мы сами не сплоховали… Показали врагам, на что способны.

– Да? Но я что-то вас ни у Белого дома, ни у Останкина не видел… – нагло до бестактности изумился любящий точность даже в разливании по стаканам Глынин.

– А зачем? Мы здесь свой бой вели. Из здания МОПСа даже выйти нельзя было… Пули тут у нас летали, свистали вдоль улицы… Мы даже форточки все закрыли… Чтобы ни одна сволочь сюда не попала. – И Гусь-Хрустальный даже показал, как он героически, ничего не боясь, закрывал «вот эту самую вот форточку».

– «А из нашего окна площадь Красная видна», – ни к селу ни к городу процитировал в меру лысый, в меру пьяный, в меру бесталанный литератор, фамилии которого так никто и никогда не узнает, но называют все почему-то Алоизием, хотя каждый точно знает, что он не Алоизий.

– Тихо, тихо, идет…

– Кто идьет, сам идиот!

– Да не идиот, а идет. Смотри, тень отца Гамлета… Сейчас выпью, и он уйдет, – по-доброму успокаивал всколыхнувшуюся и занервничавшую отчего-то вдруг совесть упершийся в соседей остренькими локтями, притихший ненадолго писатель, оставивший свое имя и фамилию брошенной жене и детям. Все остальное осталось у него…

По длинному гулкому коридору МОПСа, мимо приоткрытой двери гусь-хрустальновского кабинета, опережая звук собственных почти неслышимых шагов, закинув за спину непослушные, мешающиеся руки, проследовал полупрозрачный гражданин вполне обычного вида, выбрасывая далеко вперед этой самой обремененной тяжелыми художественными мыслями головы тонкие ноги в растоптанных башмаках. И так как голова никак не могла догнать эти самые, выплывающие из-под нее ноги, казалось, что гражданин вот-вот упадет назад, на худую спину. Но этого почему-то не происходило. И он так и плыл в своем вечном падении, как непонятно кем запущенная в космос дефектная капсула. Он двигался медленно и сосредоточенно, как зомби, откинув назад одухотворенную длинноносую голову с длинными, рыжими, увенчанными ранней лысиной и, видимо, по причине оного немытыми несколько лет волосами. Только на бледном мертвенном лице, выражающем всю многотысячелетнюю мировую скорбь, горели адским пламенем черные возбужденные глаза и, периодически вздрагивая, шевелились неправдоподобно красные губы, временами изрыгающие остатки стихов, словосочетаний или просто слог «бы», который гражданин поэт нещадно склонял и пытался поставить в родительный падеж: «Кого бы?!» Гражданин не обращал ни на кого никакого внимания и с чувством собственного превосходства над всем, что встречалось, следовал дальше. Но, как потом выяснилось, через некоторое время непременно неторопливо возвращался, этим самым напоминая с одной, поверхностной, стороны маятник на больших напольных часах, а с другой – о бренности и тленности всего сущего. А может, просто его мятущаяся душа пришла по чью-то иную душу или искала свою неприкаянную половинку, абсолютно не соглашаясь с Фаиной Раневской, что половинки есть только у таблетки и у жопы.

– Кто это? – не понял вроде бы абсолютно не пивший Глынин.

– Кто, кто? Тебе ведь, дураку, сказали, – тень отца Гамлета, теперь понял?! – монотонно стукая Глынина по голове большой пивной кружкой, повторял всегда говорящий только то, в чем был уверен на все сто процентов, бывший спецкор газеты «Правда» в Чехословакии Иван Иванович Турсун-Заде.

– «А из нашего окна площадь Красная видна», – чтобы поддержать интерес к почти уже затухнувшему минуту назад разговору, вновь повторил в меру памятливый Алоизий.

– Это из вашего. А из нашего окошка только Евреистого культурного Цен-тн-ера немножко, – оживившись, с трудом, но напористо выговорил, словно прострочил из заклиненного пулемета, мрачный поэт-боец Заколкин.

– «А у нас в квартире газ», – это, перебивая всех, уже засверкал интеллектом и громоподобным басом председатель профкома литераторов Газпрома Вольдемар Пукин и, весело блестя глазами в сторону Глынина, добавил: – Пуля – дура, штык – молодец…

– Цыц все, шелупонь! У нас тут не принято стихи читать… У нас тут Союз писателей, а не какая-нибудь там… вам… Тут водку пьют! Так вот, сволочи тут всякие летали, и пули, пули, пули свистали… Но мы не боялись, пусть нас боятся. Вот так! Вот! – несколько раз с силой ткнул указательным пальцем в стол Гусь-Хрустальный, словно он сначала ловил, а потом, как помойных мух, давил эти самые пули этим вот самым пальцем…

– Да что там пули, что там пули! Мы были и остались настоящими несгибаемыми коммунистами. И в отличие от некоторых я, например, билет свой не сжигал и до сих пор, никого не боясь, храню его… на даче в Пересделкино, в подполе. Для лучшей сохранности, – зачем-то поднялся во весь свой средний незаметный рост рыхлый, как хорошо проваренный картофель, с почвеннической лукавинкой во взоре, настоящий русский крестьянский поэт Мотькин-Перемотькин, возглавивший недавно Международное агентство помощи детям африканских свекловодов. – Я ничего не боюсь! Я сменил трактор на «мерседес» и заявляю вам всем, что теперь доподлинно знаю, что настоящий социализм построен в Швеции. Там о людях заботятся, настоящие шведские столы им устраивают каждый день. Для каждой шведской семьи. Так что я и говорю, что ничего плохого в капитализме нет. Я за капитализм и за нашего дорогого президента… Вот так вот, коммуняки… И я тоже защищал Белый дом. Только вот вечно путаю, в каком году, то ли в девяносто первом, то ли в девяносто третьем…

Сидящие рядом «писатели-патриоты» чинно закивали седыми, лысыми и волосатыми головами, подсчитывая, кто сколько медалей за эту защиту получил. Кто от Эльцина, кто от Зюзюкина, а кто и от министров обороны Сердцеедова и Бандюкова умудрился – правда, за другое…

– Шеф, кто водку пьет, стихов не сочиняет, – молодцеватым голосом, взяв «под козырек» перед начальством, отдельно от всех зашевелился бывший сын полка, а ныне министерско-оборонный писатель-полковник Разносилкин, недавно произведенный боевыми московскими казаками в генерал-полковника Изнасилкина.

Он всегда, как говорится, нескольких маток сосет. По долгу нелегкой службы ему приходится подчиняться и обоим министрам обороны, и главнокомандующему Войском Казацким Его Величества, в Москве подвизавшемуся, и пьянокомандующему московскими писателями. И он всегда стоит орденоносной грудью и всеми другими местами, тоже орденоносными, за «шефа». Симпатично и по-доброму шутит, предлагая выпить за «шефа», желает «шефу» недюжинного здоровья, чтобы «все бабы под ним трещали», и любую свою фразу заканчивает сакраментальным: «шеф всегда прав»! И всегда, естественно, имеет в виду того «шефа», рядом с которым находится. И еще он дружит с космонавтами. Как напишет какой-нибудь стих, так сразу его с оказией в космос и посылает. А потом пишет в резюме: мол, каждый мой стих совершил по орбите полтора миллиона триста восемьдесят пять тысяч двести пятнадцать оборотов. Поди сосчитай… Вот вы, читатель, можете проверить? И Глынин не может. Потому его стихов и не читает.