Сергей Соколкин - Rusкая чурка

Только Гусь не лыком шит, накатил полный граненый русский стакан, до краев наполненный патриотической жидкостью, и заявил:

– Это опять нас жиды подставили… Постоянно идет атака на русскую литературу, но мы не сдаемся! Нас остановит только пуля, как сказал этот… как его… Я сказал!!! Они летят, слышите?! Но нас живыми не взять! Пули, пули, пули…

Так бы и спился, сражаясь, не замеченный широкой общественностью этот партизанский отряд в глухих дебрях Бульварно-Садовых колец, не совершив свой главный подвиг. Но, на их счастье, влетает периодически на крыльях восторженной юности в занюханный и заплеванный этот кабинет молодое трепетное дарование – Юленька Красовитина. Влетает с очаровательной милой улыбкой, от одного уха вокруг всей головы пару раз, как спираль, винтообразно обернувшейся и до очередного уха протянувшейся, и даже не посылая никого на… три буквы. Влетает без каски и без автомата и просто хорошо поставленным дикторским голосом восклицает:

– Мокей Парменыч, друзья мои, наконец-то Моисею Никифоровичу Блюсштейну-Иванову исполнилось сто двадцать три года, из которых семьдесят восемь он бьется за букву «Ё», а значит, за Россию. Предлагаю в честь этого Великого юбилея вручить ему грамоту нашей организации и всем на ней расписаться. Ура, друзья, ура!!!

– И учредить премию его имени. И первую вручить мне, так как я его ученик, точнее, учитель… – тут же очнулся от зимне-летней спячки лауреат ста двадцати шести премий и двадцати восьми килограммов грамот добротный, как синее драповое пальто с притороченным каракулевым воротником, самолично сшитое на руках фасонистой двоюродной сестрицей бабушки Глынина, но уж чересчур падкий на награды поэт Левкин, впрочем на этот раз абсолютно проигнорированный очень завистливым пьяным сообществом.

– Ё-моё ему вручить! – аплодирует Юленьке счастливый пьяный голос, словно его хозяин только что поучаствовал в нежной групповой оргии и вышел оттуда без собственного членовредительства.

– Ага, и пивной кружкой печать поставить… – поддерживает Красовитину мрачноватый тенор, с трудом барахтаясь на звуковой поверхности, но все же с потерей сил, как утопленник, пропадая в веселом волнующемся гуле.

– А он уже сорок два года взносы не платит… – тут же закладывает юбиляра противный женский писк, тембром напоминающий крысиный, раздающийся из-под колеса наехавшего на зверька автомобиля.

– Да нет, это ты с алиментами перепутала… – оправдывает другой, уже почти и не женский, еще более противный голос-скрип, могущий принадлежать покореженной жизнелюбивым животным машине.

– У нас двадцать семь тысяч восемьсот сорок три писателя… значит, надо грамот штук сто пятьдесят вручить… – резонно заключает кто-то. – И мне не забыть дать, – еще резонней вставляет справедливый Левкин.

– Тихо, тихо, тихо! Идет… – вновь раздается взволнованный истеричный визг, постепенно переходящий в шепот трясущейся театральной куклы, склоняющейся перед могуществом Карабаса-Барабаса.

– Сам идиот! – баритонисто отвечает ему глуховатое эхо-близнец.

– Смотрите, тень отца Гамлета…

– А кто это?

Один Глынин этот подозрительно сидит – видимо, опять же жидами заслан… И то сказать, пить не пьет, ответа на первый поставленный вопрос ждет и все свои кривенькие, подленькие вопросики с подковыркою задает. Он вообще выпендривается – единственный, кто еще пытается строить диалоги, в отличие от остальных, выкрикивающих самодостаточные гулкие звуки, похожие на брачные песни безответной, ночной болотной выпи.

– Мокей Парменыч, помилосердствуйте, какие пули, Большая Никитская улица, на которой находится здание МОПСа, удалена от Белого дома на несколько километров… – не унимается идущий ва-банк Александр.

– А нам все равно, а нам все равно… – поет, точнее, мычит писательский председатель, потом спохватывается, вырывая изо рта, словно чеку гранаты, мятый, еще не обстрелянный галстук, которым только что закусывал, желая быть похожим на одного большого национального лидера-галстукоеда, и, замерев в героической позе, продолжает: – Мы все равно сидели и защищали. Дух наш был крепок. Они его не сломили, – упрямо настаивает, как на суде, несломленный и сейчас, забаррикадированный батареей отстрелявшихся и еще полных бутылок Гусь-Хрустальный.

– Мокей Парменыч, братья и сестры, простите меня, дурака старого, это я, каюсь, восемнадцать лет назад привел сюда этого непочтенного крикуна истинонаходимца. – Тут же вскакивает, почти рыдая и посыпая голову пеплом бесцельно прожитых лет, седовласый красавец, старик-поэт Белобокин, издалека смахивающий на белогвардейского офицера.

Правда при более тщательном рассмотрении вместо золотых погон замечается простая желтоватая перхоть, которую неплохо было бы и смахнуть. Так вот, ранее, до потенциального глынинского расхождения во мнении с начальством, эта кость белая писала и говорила о нем неизменно как о несгибаемом Русском Витязе, Надежде страдающей и страждущей России, абсолютно не помышляя презрительным взглядом испепелить на месте даже его тень, теперь ставшую, на его взгляд, красно-коричневой. Видимо, знает, знает потертый жизнью старче, что где-то в нашем непростом мире есть утка, следящая за ним. Анатидаефобия, одним словом…

– Похоже, дух был крепок от другого, – не унимается трезвый правдоруб Глынин, игнорируя еле держащуюся на кривых дрожащих ногах, недобитую Чапаевым аристократию, – как пули от Белого дома могли летать по Большой Никитской, если отсюда Белый дом даже не видно? – Александр вспомнил простое и счастливое русское лицо Анки-пулеметчицы, лишающей врагов трудового народа их подлых жизней. – А пули, как известно, летают по прямой траектории, в смысле, дома не огибают… Я уж молчу про Останкино.

Но Мокея Парменыча не провести на мякине и прочих, таких подленьких вопросиках, поставивших бы в безвыходное положение любого другого, менее крепкого духом человека… Гусь-Хрустальный, которому, как говорится, хоть ссы в глаза, все божья роса, откидывается в начальническом кресле и поправляет большие лупоглазые очки в роговой оправе. Потом, вскидывая к потолку правую, без вострой сабли, руку и переходя почти на оперный фальцет, орет, словно Красная Шапочка волку:

– А как надо, так и летали… Идите все на… х… хрен!

– Тихо, тихо, идет…

– А кто это?

В договоренную субботу Саша с группой к Алексею не приехали. Вначале немного приболела жена, потом заупрямилась Аня Маленькая. Саша никак не мог ей втолковать, что коттедж в Фимкове – это не «грязной дом» в заброшенной деревне и что дровами надо топить печку не в доме, а в бане… И что ногти ее от поездки не пострадают, что копать землю и рубить дрова ей не придется. А она кричала, что она городской житель и месить дорогими каблуками фимковское говно не собирается. Эти ее выкрутасы достали уже даже девчонок, а Глынина так просто трясло. Принцесса на горошине, твою мать! Ведь сколько раз мне говорили, раздраженно думал Саша, москвичек в группу не брать, они все избалованные, у них все есть, занимаются чем-либо просто от скуки… Кинут в любой момент… Потом Анечка пропустила две репетиции, опоздала на концерт, приехав с невинной физиономией почти к концу, заявив, что Москва стала совсем плохой и такси долго стояло в пробке (ну, а на метро, где одни «вонючие бомжи», она, естественно, не ездит). И Саше, который всегда, когда очень спешил, бросал машину и ехал на метро, не считая себя вонючим бомжом, пришлось с ней полюбовно расстаться, сказав на прощание все, что он о ней думает… Но в основной состав опять попала не Розочка, а только что пришедшая новая девочка Ксюша, молодая, красивая вокалистка, учащаяся последнего курса Эстрадно-джазового колледжа. И все-то у Ксюши было замечательно: и работала в кайф, и настроение всегда имела хорошее, и остроумием блистала. Вот только квартиру снимала вместе с матерью-главбухом и младшей сестрой, потому что те уже давно по совету бойфренда сестры вложили общие деньги, полученные от продажи хорошей воронежской квартиры, в какой-то очередной разводной проект типа «Властелины» с «МММ» и конечно же профукали их полностью. И мечта хотя бы о комнате в Москве растаяла окончательно и бесповоротно, как брикет мороженого, положенный для сохранности на горячую сковородку. Ксюха не могла без мата и слез рассказывать об этом, поэтому и я промолчу. И появилась у Ксении навязчивая идея выйти замуж и уехать от «этих дур, которым я миллион раз говорила, не совать свои тупые рожи в то, в чем они ни хрена не понимают!».