Антонина Медведская - Тихие омуты

Ряснянский гость налил себе полный стакан маминого кваса, жадно выпил, достал из кармана носовой платок, приложил к губам:

– Везет же редким мужчинам иметь этаких жен-королев.

– Случается иногда! – сказал папа и рассмеялся.

– Ну вот, граждане хорошие, квасу попили, хозяйку похвалили, пора и делом заняться. И не все бывает складным да ладным, как нам того хочется. Школу открыть в Бабаедове не получается. Тут мы с Петром Звонцовым составили список детей, кто в эту осень пойдет учиться в Ряснянскую школу. Получается – шестеро парнишек и две девчонки, сестры Клавдия и Зинаида Лавицкие.

– А детей-погорельцев позабыли. Их в первую очередь запишите – Касьяна-подпаска да его старшую сестренку Полину. Остальная шестерка пусть доспевает до школы. Наталья ни одного не отдаст ни в приют, ни в детдом.

– Ну и баранья моя голова, не вспомнил про детей Натальи. – Петр постучал кулаком по своему лбу. – Спасибо, что напомнили про Богровых, да еще хотелось бы знать ваше мнение на следующий сурприз: покалякали мы с отцами тех детей, что учиться пожелали в Рясно. По теплу пущай бегают хучь в обутке, хучь босиком. А вот по осени раскиснут дороги да посля завьюжит, заморозит, тут уж надо ребят отвозить в школу и обратно привозить. И решили мы, что один раз в неделю каждый родитель отведет свою очередь.

Папа сказал, что правильно решили.

– А что будет с панским домом, садом? – забеспокоился он.

– В дом на днях переедет районный суд. Наталью Богрову оформят сторожем и уборщицей. А сад?.. Саду больше не цвесть. Воинская саперная часть ведет железную дорогу Лепель-Орша. Думаю, что от этого сада не останется ни ножек, ни рожек. Такие вот дела, гражданин садовник, остаетесь вы без должности. Пока…

– Я к этому давно готов. Был бы конь, а хомут найдется.

И стало мне невыносимо грустно. Хотелось плакать. До моего отъезда в Кузьмино еще так далеко: половина лета. А ведь совсем недавно была весна, голубое небо, талые лужи, суетливые воробьи. Хотелось подставлять лицо солнечным лучам и радоваться, радоваться неизвестно зачем и чему. Иногда судьба дарила нам в Бабаедове яркие события, и тогда все вокруг оживало.

Из года в год в начале апреля приезжал в нашу деревню китаец Ходя. Телегу с зеленым сундуком, в котором – мы точно знали! – хранились несметные сокровища, тащил маленький мохноногий конек, на которого Ходя то и дело покрикивал:

– Ходи-ходи, коня, веселей – Ходя велит! Но конек – где и взял такого? – на то, что велел его хозяин, не обращал никакого внимания и шел как шел, и телега скрипела, и ее немазанные колеса катились медленно, то поднимая пыль, то увязая в грязи, а коробейник весело кричал свою зазывную, и звонкий тенор Ходи был слышен в каждой деревенской избе, приводя в великое волнение весь наш бабаедовский люд:

– Мамка, бабка, выходий! Всяка тряпка выносий! Кости, яйка покупаю, на красна товар меняю…

Был Ходя возраста неопределенного, роста среднего. Его темные живые глазки на смуглом лице бегали проворными мышками, а губы замерли в вечной улыбке, обнажая крепкие белые зубы. Он улыбался даже тогда, когда его кто-нибудь – находились такие шутники – обижал то ехидным словцом, то какой несуразной выходкой, и непонятно было: обижался Ходя, скрывая неприязнь к шутнику, или делал вид, что ему такие обиды – меньше укуса комара.

Никто не знал его настоящего имени – Ходя и Ходя… Так его звали все в округе, и, надо сказать, был он желанным гостем в наших деревнях в те времена. Появление коробейника Ходи с его сказочным коньком-горбунком и зеленым сундуком на телеге доставляло деревенским жителям огромную радость.

В каждой деревне у него было облюбовано определенное место для стоянки. В нашем Бабаедове это была старая могучая липа, что росла возле бывшего панского амбара. На дверях амбара висел огромный замок, поржавевший от времени. Его давным-давно никто не отмыкал, потому что в амбаре было пусто с тех пор, как помещик Ростковский с семьей после революции бежал, и мужики все из амбара и помещичьего дома растащили.

– зазывал всех коробейник Ходя и суетился возле сундука. К липе сходился народ, подходили старухи, молодайки бабы, девки на выданье. Поглядеть товар желали и степенные мужики, и парни молодые, озорные. А уж насчет ребят, особенно мелюзги малолетней, и говорить не приходится – будто мухи на патоку слетались.

Коробейник обводил веселым взглядом покупателей, сверкал белыми зубами и… открывал сундук!

Боже ты мой, чего тут только не было! Крышку сундука Ходя укреплял, и она превращалась в витрину – такую яркую, такую нарядную, что и слов не найдется, чтоб ее описать. Внутренность крышки сверкала, полыхала яркими красками всех цветов, глаза разбегались, сразу все хотелось купить. Ну, а если уж о покупке и мечтать невозможно было, то хотя бы дотронуться до одного из чудес, выставленных напоказ. Бусы, гребенки, платочки головные белые и пестрые, нарядные шелковые шали, сережки, броши, перстеньки с камушками цвета красной смородины, зеленой травы, синего неба. А мыло душистое – «Земляничное» и «Букет моей бабушки»! От него шел такой аромат, что хотелось глаза зажмурить. Лежали на полочке, как сказочные диковины, пудра, румяна, швейные иглы, вязальные спицы, пуговицы, нитки разных сортов и оттенков, ленты яркие атласные, кружева, бархатки; висели на шнурке пояса лакированные с ажурными пряжками под серебро и золото, крючки рыболовные…

Пока еще никто ничего не купил, не выменял, а мужик Кукарека уже тут как тут! Принес тощенькую торбешку с овсом и подвешивает на морду мохноногому коньку. Ходя, бросив взгляд на торбу, определял количество овса и говорил:

– Мало корош, Ванька Кукарекай, – и протягивал ему пачку махорки и коробок спичек. – Такой мало овеса, совсем надо мало махорка, половина пачка надо. Будешь должнай мне, – и поворачивался к Кукареке спиной, давая знать, что с ним разговор закончен.

Кукарека отходил в сторону и, усевшись на бревне под окнами ближайшей избы, закуривал, пуская устрашающие клубы дыма. Видно было, что он доволен выгодной сделкой. К нему подсаживался один из молодых парней, хитро подмигивал стоявшим поодаль товарищам и, делая несчастное лицо, клянчил:

– Дядь, Кукарекай! Дай Христа ради махорочки на одну цигарку.

– Кукарека, Кукарека… – дергался тот, как от укола иглой, отодвигался от озорника и переходил на крик. – Я за махорку полпуда овса отдал, а ты – дай на цигарку! Много вас наберется цигарки клянчить. Пшел отседова…

– Подохну от молодого смеха – полпуда овса! Ох и брехун ты, дядя Кукарекай. В твоей торбешке и двух фунтов не было, я ж видел. Обдурил ты Ходю, обдури-и-л.