Антонина Медведская - Тихие омуты

И они разбежались – Звонцов к своей лошади, а папа к нам.

Дубовая дверь панского дома не поддавалась. Хвост предложил:

– Давайте его Анюту с детишками пугнем – отдаст ключи!

Мама услышала топот многих «озорников» и тут же на крыльце голос папы:

– Анюта! Открывай!

Мама рванула задвижку и только успела закрыть за папой дверь на засов, как к ней привалилась ватага мужиков – вот-вот выломают. А папа уже с ружьем взобрался на опрокинутую вверх дном бочку и просунул ствол в щель над дверью. Когда дверь затрещала, папа бабахнул из ружья, как будто из пушки.

– Всех перестреляю, на то мне и ружье дано. Дом панский громить не дам, детям школа надобна, – громко высказал свое решение папа и на всякий случай зарядил ружье новым патроном.

– Ты еще попомнишь нас, – загалдели притихшие было мужики. А Хвост фальцетом перекрыл галдеж:

– Мы ж тебя упреждали.

И тут Антошка на чердаке ударил шкворнем в подвешенную им железку, наделав звона-грома. Затем, высунув голову в чердачное оконце, скомандовал: «В атаку!» – и азартно стал швырять заранее припасенные им камни, куски старого кирпича и черепки битой посуды. Весь этот шквал – орудие нападения – летел в ночную темень. Мужики, матерясь, удалились, а папа вышел на крыльцо и еще раз бабахнул поверх садовых деревьев – так, для острастки.

В эту ночь мы уснули только к утру, на меня напал колотун, и я никак не могла согреться.

В полдень из Сенно прибыли верховые в кожанках, в фасонных галифе и хромовых сапогах со шпорами. Бабаедовцы ломали головы: как узнало сенненское ЧК, что произошло в Бабаедове минувшей ночью. Всех пожелавших – ни жить ни быть – разломать панские камины и голландские «группки», чтобы подлатать свои развалюхи-печи, собрали у прясла панского дома. За всем, что происходило, наблюдала порядочная толпа. Погромщикам повязали руки за спинами, усадили в бывшую панскую телегу, в какой ранее возили снопы с поля. И пока Петр Звонцов, усталый и хмурый, возился, запрягая своего коня, чтобы отвезти арестованных в Сенно, Хвост каялся:

– Я ж говорил им: «Мужики! может, не надо так-то». А они на меня пришикнули, еще и ногой под зад долбанули. Бабы, дети наши, прощевайте, – голос у Хвоста перешел на жалобный писк, прерываемый плачем. – А все ето от проклятого самогону Кандыбихи: опоила, одурманила дураков. Заорали: «Громи панский дом! Забивай Шунейку!» А за что? Он же дом для наших детей старался сберечь, для школы. Граждане! Простите вы нас, окаянных.

В толпе заголосили женщины. Кто-то из них крикнул: «Бей Кандыбиху – самогонщицу! Это она виновата!» Бабаедовцы долго потом шли за телегой с арестантами и тремя всадниками в галифе и скрипучих кожаных куртках.

С тех пор притихла деревня Бабаедово. Только и шуму, когда на заре пастух Павла проиграет на берестяной дудке побудку – просыпайтесь, бабы, хватит спать, гоните коровушек травы пощипать.

Шло время, про пана Ростковского не было никаких вестей. Правда, ночевал у Тялоха давний его родич, и будто бы он рассказывал, что пан Ростковский со своей семьей и кое-каким скарбом с помощью знакомого лесничего на своих же подводах потайными лесными дорогами добрался до границы Польши.

– Ну, а там он, как в родном доме. Известно – поляк…

Об этом поведал кое-кому «по большому секрету» Тялох, мужик сам себе на уме:

– Пускай что хотят воротят, а только б нас не чапали.

И правда, никто нас пока «не чапал». Будто забыли про Бабаедово, «агромадный» сад пана Ростковского и про люд, что притих, как деревья пред грозой. Где-то проходили разные события, одно другого страшнее, а нашим бабаедовцам все трын-трава.

– Не трепыхайтесь, мужики, – говорил пастух Павла, уважаемая личность в нашей деревне, – живете, слава те, Господи, и живите. А что дале будет, поживем – увидим.

Задолго до восхода солнца Павла пришаркал в лаптях на выгон, достал из-за пазухи берестяной рожок, поднес его к губам, чтобы подать сигнал заспанным бабенкам немудреной музыкой: «Туру-туру, туруру, я коровок ваших жду», – как вдруг ахнул и заткнул рожок на свое место, за опояску на одежонке, не имеющей определенного названия. Озадаченный, он стал соображать, что к чему… Метрах в пятнадцати от его, Павловой, баньки, что подарили ему мужики за ненадобностью «обчеству» – каждый свою собственную сгоношил – стоит телега-развалюха, а рядом лошаденка хрумкает траву, кем-то ей припасенную…

Этим «кем-то» оказался парнишка лет десяти. Волосенки прилипли к потному лбу, на плечах истлевшая от старости ситцевая косоворотка без единой пуговки у ворота и холщовые штаны, закатанные выше колен. Мальчонка скорбно смотрел на пастуха, а пастух – на нежданного гостя.

– Ты хто, паря? И что тута делаешь?

– Дяденька, родненький, не ругайте меня и не гоните, Христа ради. Погорельцы мы, измучались. Ни в одну деревню жить не пускают. А мамане срок пришел рожать. Это седьмой будет.

– А батька ваш где?

– Батяня погиб в огне, хотел кое-чего из добра вынести – не успел. На наших глазах крыша рухнула и батяню… Маманя в огонь кидалась, люди удержали. А она – будто не живая…

– А по какой причине изба ваша сгорела?

– Люди баяли, что дядька Васик спалил. Больно батяньке, своему родному брату, завидовал: и тому, что на гармошке играл, и что детей много, и все дети как дети, а у него одна дочка, да и та будто «пыльным мешком хлестнутая».

– А где дети? Маманя? Чтой-то их не видать.

– Дети в бане. Я им дал наказ: сидеть без писка. Да как не пищать, когда жрать охота, а у нас ни бульбинки, ни корочки хлебной. А маманя вон, над озерцом сидит, стенку бани лопатками подпирает да ойкает. Потуги у нее, рожает.

– Вот что, паря, ребятенков всех из бани – прочь, пускай на телеге кантуются. А маманю твою – в баню. Живо!

Первой пригнала на выгон свою корову Тайка, по прозвищу Стрекоза, – тонконогая девчонка, большеглазая и самая озорная из всех своих сверстниц. И откуда у нее что берется?! Вот и сейчас, едва увидела, какая из Павловой баньки высыпала ватага незнакомых ребятишек, и все они побежали к телеге, возле которой конь доедал траву, а вдоль бревенчатой стены с крохотным оконцем на четвереньках ползла баба, Тайка от удивления раскрыла рот. Белый головной платок сполз бабе на глаза. Пряди длинных светлых волос цеплялись за макушки травы. Женщина добралась до порога бани, и тут ей помогли Павла и мальчонка. Через минуту-другую они выскочили из бани.

– Чаво рот раскрыла, глазищи таращишь?! Лети, что есть силы, клич бабку Анухриху. Женщина рожает – подмога надобна.

– Дядечка Павла, ты что, жанился?

– Тьфу на тебя, стрекозу шальную, погорельцы это. И галопом сюда с Анухрихой, не то и кнута отведаешь!

– Ой – ешаньки, – пискнула Тайка и умчалась.