Антонина Медведская - Тихие омуты

– Па-а-а-пка-а! Чека приехала, аж трое. Все в кожаных черных куртках.

– Ну чего ты закаркал вороненком, приехали и приехали.

Антошка упавшим голосом перешел на шепот:

– Тебя, папа, спрашивают.

Он еще хотел спросить: «Тебя не арестуют?» – но ему стало так страшно от одной этой догадки, что он замолчал и, нахлобучив на глаза шапчонку, скрыл набежавшие слезы.

– Пойдем, сынок. Все будет ладно. Я ж не пан Ростковский. У меня не только нету панских хором, а и домишко, в котором живу, был панский, а теперь, выходит, казенный… А Тоня где?

– А она уселась на мамины колени и таращит глазищи на этих, сенненских.

Папа шагал так быстро, что Антошка за ним еле поспевал.

– Не ждал гостей, гражданин Шунейко? Не тушуйся. Мы тебя назначаем уполномоченным. Привезли и документы с печатью, так что останешься хозяином и сторожем по совместительству. Ты у пана Ростковского был садовником, наемным работником, значицца, он тебя эксплуатировал. А теперь ты назначен новым революционным правительством уполномоченным и несешь полную ответственность за сохранность бывшего панского дома, в котором планируется открытие школы, и сохранность сада – твоя обязанность, за урожаем приедут из Сенна, и пойдет он на питание в детские дома, словом, осиротевшим в войну детям.

Рыжий покрутил кончик уса, выложил на стол две бумажки.

– Вот эта, с печатью, – ткнул он пальцем в бумажонку, – твой документ: кто ты и что ты. А вторая – твое обязательство. Вот тут, внизу, распишись за то, что несешь полную ответственность за сохранность бывшего панского имения со всеми пристройками и садом. Расписался? Ну и лады, – рыжеусый закурил, выдохнул изо рта пухлыми, будто ярко накрашенными киноварью, губами фасонные колечки дыма. – И еще мы привезли тебе одну штукенцию – ружьишко и десяток патронов. Это на всякий непредвиденный случай. Мы уже и так много проморгали – мужики разгромили панские усадьбы, растаскали добро по дворам на свои нужды, а то и вовсе сожгли дотла. В твоем куту такого не должно случиться.

Мне очень хотелось сообщить сенненским «комиссарам», что папе уже грозили бабаедовские мужики, но промолчала – Антошка, страшно округлив глаза, прижал палец к своим губам: молчи, мол, не пикни!

– Так вот, гражданин Шунейко, оставляем тебе ружье с патронами. Если что не так, пальнешь для острастки. Ну, а если что всерьез, мчись в Сенно, поможем. Мужики сейчас ошалели от слободы, бесятся, того и гляди…

Они уехали с большим коробом отборных яблок.

– Ой, чует мое сердце беду, – сказала мама и заплакала.

… В тот вечер к нам явилось трое бабаедовских мужиков – известных драчунов на вечеринках и свадьбах, больших любителей самогона.

– Нам, пан Шунейко, все уже досконально известно. Нехай ты и уполномоченный и в ответе за панское добро, но нам на ето дунуть-плюнуть и лаптями размазать по панскому паркету. Слобода! Было панское – стало народное. А мы, крестьяне, кто? Народ мы! Вот ты, хоть и уполномоченный и расписался за то, что сохранять будешь, а только нам это ни к чему.

– Да что ж вы, мужики, в панском доме школу открывать намерились. Ваших же детей учить грамоте будут.

– А что касаемо школы, то улита едет, когда что еще будет. Здесь же зима не за горами, а у нас печки прохудились, избенки с глиняными полами. По ним детишки малые ползают. А в панском доме одних каминов да голландских «группок» [2] Группки – печки. навалом, кирпич! А полы – дубовые доски, да опять же – окна застекленные, двери высоченные – добро!

– Вот что мы тебе скажем: не мешай нам, мы ж – сила, а ты – один. У тебя детишки да Анюта! Упреждаем: не мешай! Мы не отступимся. И не доводи нас до убивственного греха.

С этого вечера наступила для нашей семьи беда так беда. Днем спали по очереди, а ночью караулили. Антошка на чердаке, мама в сенях у двери. Я цеплялась за подол ее юбки, у мамы большой живот…

Полночь. За окнами ни зги и тишина такая, будто онемел весь земной шар. Ни шелеста листвы, ни посвиста осеннего ветра, ни лая собачьего. Нам бы спать сейчас, потеплее укрывшись, а мы в сенях дрожим от неуемного страха и холода. Мы ждем, что вот-вот нагрянут бабаедовские пьяные мужики с топорами, чтоб громить дом пана Ростковского. А еще они грозили папе, что лишат его жизни, если он будет перечить. Мама стоит у входной двери в сенях. Ее руки касаются железной задвижки, пальцы дрожат как в ознобе, и старый расшатанный затвор на двери выбивает дробь. Этот неприятный звук мешает прислушиваться к тому, что происходит за стенами нашего жилья. Мне страшно – ведь моего папу могут убить. Всеми силами сдерживаюсь, чтоб не зареветь в голос. В кромешной темноте сеней я каким-то чудом вижу неестественно белое мамино лицо. Мои руки и ноги – ледышки. Почему папа ушел караулить панский дом без ружья? Ведь ему сами начальники оставили ружье и патроны: «Пальнешь, если что – для острастки». Прижимаюсь к ногам мамы и дрожу, как осиновый лист на ветру. А папе тоже страшно. Он один в огромном пустом доме. «Папочка, миленький, я не хочу, чтоб тебя убивали. Папочка, я тебя очень сильно люблю, – вытираю слезы краем маминой юбки, – а Антошке страшно?» Он на чердаке несет караул у очень маленького оконца. И что он может увидеть в такой темноте?! Он еще днем натаскал на чердак камней и подвесил на веревочке железный противень: «Знаешь, какой гром устрою, испугаются и топоры побросают…»

«А вдруг Антошка уснул и мужиков прозевает?..»

Антошка не прозевал, он первый услышал голоса погромщиков.

– Пошли к панскому дому. Человек десять, а может и меньше. Не бойтесь, они папку не поймают. Он в погребе, с секретным лазом в малинник… Слышали, что я сказал? Слышите – орут! – и голова Антошки исчезла из проема над лестницей на чердак.

– Отдай ключи по-хорошему, – орал погромщик.

– Не имею права, мужики. Отдам ключи, мне и вам – трибунал!

– Нас… мы на твой трибунал!

– Мужики! Опомнитесь! Те ухари, что громили соседские имения, под этим самым трибуналом, на какой вы…

– Отдай ключи и не стращай. Мы ж тебя, гада, упреждали – не мешай. Навались, мужики.

– Нехай ключи отдаст. Мы по-благородному желаем.

– Ключи не отдам, я в ответе за сохранность этого дома.

– Бей Шунейку, – заорал самый нетерпеливый, по прозвищу Хвост.

– Раз, два – взяли…

Папа ушел, оставив дверь на волю рока, прошел на кухню, спустился под пол, прополз до погреба и выдавил себя сквозь слуховое оконце, оказавшись в густых зарослях малинника. Не успел сделать нескольких шагов, как услышал знакомый голос:

– Пан Шунейко, это я, Петр Звонцов. У меня конь оседлан за Павловой банькой, я мигом в Сенно – надо этих выпивох урезонить. А вы палите из ружья. Я – свидетель, если что… Поспешайте домой, там же жена, дети.