Антонина Медведская - Тихие омуты

Мы с нетерпением ждали папу. И обрадовались, когда он пришел. Папа подхватил меня на руки, высоко подбросил и, поймав, расцеловал щеки, нос, лоб.

– Аннушка! Зоренька моя! Мы попали в рай к самому доброму ангелу, Яну Ростковскому.

Он вымыл руки и лицо, утерся рушником и сел за стол. А у нас все было готово: отварная картошка с жареным салом, горка пышных оладий и чай со смородиновым листом.

В конце дня пришел к нам конюх пана Ростковского, устало присел на краешек скамьи.

– Покидает свое родовое гнездо пан Ростковский, хозяин мой – старик мнет непослушными пальцами клочок бумаги из амбарной книги, пытается свернуть «козью ножку», самосад просыпается сквозь пальцы. Наконец, справился, задымил. – Сегодня в ночь и тронемся. Просит вас, пан Шунейко, прийти попрощаться. Вот вместе и пойдем. И они ушли, прикрыв за собой дверь.

Евхим шел за садовником и тихо, как на исповеди, облегчал свою душу.

– Жалко пана Ростковского. Говорил: «Хорошо бы в моем доме школу открыть. Дети бы могли и учиться, и за садом ухаживать. И не только наши ребятишки, но и из других деревень, где нет садов, а во дворах – кучи навоза». Он добрый человек. Никому зла не чинил. У кого из мужиков какая крайняя нужда, к кому с поклоном? – к пану Ростковскому. Только пьяниц не поважал. Говорил: «Пьяница – враг семье, жене, детям и хозяйству. Пьяница – лодырь, всем от него лихо одно». Вот сейчас у нас в Бабаедове нет ни одного двора без сада. А все – он, пан Ян. Когда свой сад заимел, одарил всех мужиков саженцами. А после самолично проверял: хорошо ли посадили, подходящее ли место выбрали для своего сада. Сам лично, если что не так, переделывал. Теперь у всех мужиков сады – нет надобности воровать яблоки с грушами в панском саду. У каждого свои есть.

Я у пана в кучерах и конюхах давненько. Еще ядреным мальцом стал кучером. А пан тогда был – гоголь! Да, вот жил человек, жил и, как говорится, дожил до крайности. Две подводы снарядил, попросил до Орши отвезти. А там… как Бог даст.

А я уж его не оставлю. С ним до конца. Он меня не обижал, свадебку справил. Дал коня, сбрую – хозяйствуй, Евхим, радуйся. Да не тут-то было. Померла моя женушка любезная нежданно-негаданно. Косил на лужку, она валки разбивала. Глянул, как кто в спину толконул, а она, Любаша моя, подкошенной травинкой свалилась на бочок, прямо на валок полевых цветиков. Ох, тоска меня в тиски зажала. Спился бы и подох, если б не хозяин.

Конюх Евхим говорил, говорил, а садовник Шунейко слушал его, а может, и не слушал и думал о чем-то своем: нагрянула беда, ломаются судьбы людские, рушится то, что казалось нерушимым.

– Хозяин ожидает вас на своей любимой скамейке под акациями – всегда там отдыхает. Господь великий! Помоги добраться нам туда, где ждут хозяина с внуками и невесткой. Больно неспокойно стало.

Ян Ростковский закутался в теплый бархатный халат.

– Спасибо, Гилярович, что еще раз пришли. Есть у меня к вам последняя просьба. Где похоронена моя жена, знаете?

– Как же не знать, ведь именно у креста из белого мрамора по вашему велению я посадил куст черных роз.

– Конечно, конечно, стал забывать. Так вот, в мае, когда зацветает сад и в последний день августа отнесите на могилу моей жены цветы с поклоном от меня. Я знаю, что вы это выполните.

– Клянусь, Ян Францевич.

– Спасибо. Если бы я был уверен, что в моем доме учатся дети грамоте, а сад мой оставался бы таким же, каким я сегодня его покидаю… Только б не варварам на растерзание, только б на жизнь и добро.

Томительно молчат мужчины. В тени деревьев, в траве светятся две точки. Это любимый кот Яна Францевича, Базиль. Кот неторопливо приблизился к скамье. Мощный прыжок, и он на коленях у своего хозяина.

– Ах ты, душегуб, все разбоем занимаешься, сколько мышиных душ загубил? – Кот повел мощным пушистым хвостом и замурлыкал. – Оставить бы тебя здесь в раздолье, да внуки в тоске изведутся, плакать будут. Готовься, разбойник, к дальней дороге. – Ян Францевич поднялся со скамьи.

– Бернард Гилярович, простимся. Провожать не приходите. К утру нас уже не будет здесь. Жаль, мало пришлось нам вместе творить чудеса. Прощайте.

Кончился бабаедовский рай пана Яна Ростковского. Смута гонит его прочь из своего дома, сада – всего, что годами строил, сажал, растил. Не гнушался с косой на луг выйти, с плугом по пашне прогуляться. Сегодня рано, еще до восхода солнца срезал хризантемы, астры и снес их на могилу жены, попросил у нее прощения: «Самая родная, самая любимая, прости за все, что было для тебя обидным. Принес тебе последний раз цветы. Увожу наших внуков с невесткой на ее родину. Так просил наш сын Анджей. Прощай, весна моя, навеки любимая. Ты видишь – я плачу».

Ян опустился на колени, коснулся лбом холодного мрамора надгробной плиты. Возвращался с кладбища опустошенный, ссутулясь, с трудом переставляя ноги. А в голове застряла такая щемящая мелодия и до спазм в горле звучал родной голос его юной красавицы жены, прозванной среди друзей Прекрасной Еленой: «Черные розы – эмблема печали…» Осиротел дом пана Ростковского. Мой папа запер все двери, окна заколотил досками. И стал ждать – что дальше будет, в тайне опасаясь бабаедовских мужиков. «Они все могут спьяна: разгромят, а то и сожгут. Пускай бы новые власти школу открыли. Ты, пан Шунейко, побереги дом для доброго дела», – такие слова сказал пан Ростковский на прощание. Было грустно. И очень тихо. Даже вороны не подавали голоса в березовой рощице у ручья. А папа по-прежнему рано утром уходил в сад и работал там весь день. Мы с Антошкой помогали папе: сгребали листья и очень радовались, когда выкатывалось к ногам большое яблоко. Особый восторг, когда подарком окажется «господин апорт», яблоко-великан.

– Это маме.

У папы было плохое настроение. Он кашлял, часто отдыхал и очень сердился на нас, если мы с Антошкой делали что-то не так или чересчур веселились и начинали носиться по саду, как оголтелые, швыряя друг в друга охапками опавших листьев. Однажды он назвал нас лентяями и прогнал домой.

– Мама дома одна, дел невпроворот, а они тут разыгрались, как зайцы на лесной поляне. Марш домой и – за дело.

– Это все из-за тебя, Антошка, ты мне за шиворот холодных листьев напихал.

– А ты визг подняла… поросенок.

Только мы прибежали домой и еще не успели у мамы спросить, что нам надо делать, как у нашего дома появились три всадника. Они соскочили с коней, привязали их к пряслу и вошли в сени. Мы вытаращили глаза да так и замерли.

– Зайти в дом можно?

– Заходите, заходите, – спохватилась мама и поставила на стол решето с яблоками. – Угощайтесь.

– А где хозяин?

– В саду, где ж еще ему быть, – опять эта меловая бледность на лице и пальцы дрожат. – Все в саду. – Мама устало опустилась на лавку, а Антошка пулей выскочил за двери и помчался в сад за отцом.