Антонина Медведская - Тихие омуты

– Поехали, Тимофей Иванович. Ну за что природа наказала это существо, обделила разумом.

– На то Божья воля, мы тут бессильны. Ты ружьишко далеко не прячь, держи под руками.

– А что, мужики пошаливают?

– За всех нельзя ручаться. Дорога длинная, две ночи да два дня в пути.

Одну ночь отдыхали у знакомого хуторянина, вторую – у озерка в лесу. Конь с торбой на морде хрумкал овес. Но что-то беспокоило Горемыку, он вскидывал кверху голову и тревожно стриг ушами. «Зверя чует», – догадывался садовник, ему сделалось не по себе. А тут еще филин угукнул. Шунейко схватил ружье и бабахнул в пугающую темень леса. Тимофей Иванович приподнял голову.

– В кого пальнул?

– Твой Горемыка зверя чует.

– Зверь на огонь не пойдет. Подкинь валежин в костер и зря патроны не изводи, – голова Тимофея Ивановича скрылась под брезентом. Филин еще раз подал голос. Костер запылал с новой силой, Горемыка успокоился и продолжал расправляться с овсом. В прибрежных зарослях озерных осок щуки охотились на плотву с карасями. «Тут они, должно быть, здоровенные, откормились, и тревожить их некому, место глухое. Вот бы поймать да привезти этаких зверюжин Анне». Стоп, садовник. При чем тут многодетная вдова Анна? Тогда как объяснить, что рассказ Тимофея Ивановича про эту самую вдову Анну не дает ему покоя, застрял в душе занозой. Ему бы как-нибудь одолеть разлуку с Юлией, урезонить горькую обиду за то, что оборвала разом: «Не думай обо мне и не грусти. Оставь нашу встречу в твоем сердце, как красивый подарок. Семья – дети, муж – не для меня. Прощай, я уезжаю и в усадьбе отца больше никогда не появлюсь. Прости меня и поцелуй на прощание…» Он помнил каждое ее слово, льдинки русалочьих глаз и мучительную горечь прощального поцелуя. Ему хотелось куда угодно, только бы подальше от этого флигеля, от садовых ароматов и устоявшегося в нем удушья французских духов. Сам Бог послал ему Тимофея Ивановича. И Баранский не стал артачиться: отпустил, рассчитал по-доброму. А почему – пояснил:

– Хоть и жалко мне отпускать такого работника, да я сам был в твоей шкуре. Юлька – твой грех, а ее мамаша – мой. Обе шельмы: у обеих глазищи – не отмахаться, заманят, заволокут в омут. Ты вот один мучаешься, а я, братец ты мой, жену загубил. Не вынесло ее сердечко моего ошалелого блуда с соседкой Ксенией. Теперь каюсь, на могилу к своей, Богом венчанной, хожу – прощения прошу, цветочки охапками кладу под крест мраморный. А шельма Ксения, как золотая рыбка, хвостиком махнула и уплыла в Питер с князем-осетином. Вот и доченька ее, Юлия – копия своей мамы. А ты, братец, потоскуешь да и оклемаешься. Женишься на красивой, скромной, доброй. Она тебе детей нарожает. А мне Бог не дал детей. Взял малюсенькой, в пеленках, сироту-племянницу, а она оказалась дурочкой. Это мне наказание за грехи мои. Езжай с Богом, проветрись, хлебни иной жизни.

Такая откровенная беседа состоялась в канун аукционной вечеринки.

Странно, но чем дальше конь Горемыка увозил садовника от поместья Баранского и рокового флигеля, тем спокойней становилось отвергнутому любовнику. Он уже бранил себя за то, что не хотел жить и, очумелый, бегал по саду и от дикой тоски падал на опавшие листья, бил кулаком до ссадин по остывающей и равнодушной к его стенаниям дернине. «Разнюнился. Знал же, что добром это не кончится». И чем настырнее одолевали воспоминания о Юлии, тем все больше она отдалялась, казалась недосягаемой, нереальной, сном: была и исчезла, скрылась за горизонтом, куда ему, садовнику, дороги нет. Нет, но была, была эта загадочная Юлия. Она сама обвила его шею кольцом сомкнутых рук. И он до одури целовал ее всю, шалея от счастья. Почти три месяца блаженного омута. Вспыхнула, посветила счастливым огоньком и угасла.

Бледнела ночь, прочирикала какая-то бессонная пичужка. Огонь костра устало облизывал головешки валежин. Тимофей Иванович выполз из брезентовой норы, сходил в ельничек.

– Хорошенько я поспал. Поедем, а ты спи, сколь душе угодно.

Чайник с озерной водицей вскипел. Тимофей Иванович умылся, присел на валежину у костра, протянул руки к огню, наслаждаясь теплом. Шунейко сходил к фургону, принес по куску кулебяки и два зажаренных куска свинины.

– А я тут всю ночь наблюдал, как щуки на мелководье в осоке жируют. Вот бы изловить. Они сейчас насытились до отвала, дремотные.

– А у тебя есть чем их ловить?

– Прихватил. Я это дело уважаю.

– Так попробуем, а уж после пытки-попытки чайком потешимся.

Горемыка оживился, когда освободили его морду от опустевшей торбежки, с удовольствием напился и стал щипать приозерную травку. Мужики, охваченные азартом охотников, поснимали штаны, обутку и, закатав подштанники как можно выше, вошли в воду. В руках у них была полукруглая рогожина с хвостом из рыболовной сетки. Формой она напоминала большой сачок. И тут началось: они шипели друг на друга, сначала командовал один, как надо этой рогозиной орудовать, затем другой крутил пальцем у виска. Уже не один раз они оказывались в воде выше пояса, не замечая ни холода, ни осоки, кровенящей их ноги. То ли действительно тут развелось щук видимо-невидимо и они тут безбоязненно царствовали никем не пуганные, то ли рыбакам просто повезло. Семь красавиц – настоящие акулы! – еще трепыхались, когда их запихивали в мешки счастливые рыболовы. Шесть хищниц были величиной чуть побольше аршина, а одна – гигант! – во весь рост садовника.

– Вот эту мы упакуем в крапиву и в утирку отдельно. Сделаем подарок вдове Анне.

Обсушились у костра, повертываясь то передом, то задом, пар валил от мокрого белья – настоящий компресс, лечебный. Оделись, обулись, чайник кипятку опорожнили, запивая снедь, подаренную Евдокией. Погасили костер. Поклонились месту ночевки, озеру.

– Ну, с Богом!

Шунейко залез в брезентовую нору и был таков. А Тимофей Иванович огладил своего Горемыку, протянул на ладони кусочек кулебяки и, умостившись на своем месте, дернул вожжи.

В поселок приехали без особых приключений. Тимофей Иванович своего Горемыку погнал не ко своему крыльцу, а к дому, где жила многодетная Анна. Шунейко, отоспавшись, сидел рядом с Тимофеем и тоскливо оглядывался. Казенные дома по обе стороны улицы. Одноэтажные, крытые гонтом. В каждом по две квартиры, разделенные сенями. В сенях – кладовки. У каждой половины дома – своя. Под окнами – два в горнице, одно в кухне – перекошенные палисадники с чахлыми мальвами, «лисьими хвостами» и безрадостными рябинами. И ни одного плодового деревца. «Нет, так жить нельзя», – подумал и пожалел, что не увез все саженцы от Баранского. Проехали мимо гуты с высокой кирпичной трубой, верхушка ее курилась, и дым уходил в сторону торфяного болота. Где оно кончается, никто не знал. Торф – топливо для гуты, он рядом – копай, суши и топи, вари стекло и делай из него все, что твоя башка сообразит. Обо всем этом Тимофей Иванович рассказал садовнику по дороге в поселок.