Антонина Медведская - Тихие омуты

Когда Дима Клепко обратил на Тоню внимание, у нее «перехватило дыхание от радости» (73). Несмотря ни на что, девушке хочется жить, любить… Поэтому с увлечением она танцует на своем первом балу, на миг забывая обо всем: «…о толпах истощенных людей, сорванных бедой с родных мест…. о Дуське-могильщице…. бедолагах, которых она хоронила на кладбище. Кто они, откуда родом, куда шли? Этого уже никто никогда не узнает… О странных подвалах. Забыла об этом, словно и не было такого в жизни» (76).

Однако полностью забыться не удалось. Тоня настолько срослась с бедой, что для чтения на сцене выбрала не излюбленное девицами счастливых времен «письмо Татьяны», а строки про «чудный сон», который предсказал пушкинской героине несчастную женскую судьбу. Прочитав его на своем первом балу, Тоня будто накликала на себя беду. Придавило ее рыцаря телеграфным столбом. Только память добрая осталась да украшения из цветной проволоки. Сам смастерил и подарил любимой перстень и браслет.

Пророческим оказался смысл и другой частушки тетки Алены.

Ее ни с того ни с сего вспомнила девочка, уезжая из Бабаедова. Голос Алены чудится юной девушке при отъезде из Минска:

Кольцевая композиция произведения будто замыкает круг несчастий. Из беды не вырваться, антисказка никогда не станет сказкой.

Но Тонина доброта приручает людей. Когда уже пошел поезд, «метеором влетает на перрон Егорка… Он нагоняет вагон, бросает букет жасмина» (84) и кричит вдогонку, что ждет ее через два года в Минске.

В страшную годину Тоня подтвердила свое прозвище – «душа-девица» (80). У нее, действительно, живая, «истерзанная незатихающей болью» (80) душа. Благодаря ей она выдержала одно из самых значимых сказочных испытаний – испытание сном (беспамятством). (Пропп В.Я. Указ. соч. С. 80–82). Именно это испытание оказалось не по силам многим. Одни все позабыли, потому что устали страдать, другие – чтобы не мучили укоры совести. Страна превратилась в сплошное кладбище. А «нигде не растут так ошалело полынь да лебеда, как на заброшенных подворьях и на могилах. Недаром говорят в народе: «Что было, то быльем поросло!» (81).

Нравственная победа героини служит залогом того, что роду человеческому – жить и сказке народной – быть…

На рассвете из пятинедельного вояжа вернулся в свое имение хозяин, помещик Стефан Баранский. И не один. Пан Стефан и его гость сошли с добротной брички, и кучер, прозванный Коньком-горбунком, направил усталых лошадей к конюшне.

– Хорошо ли съездили, пан Стефан, добро ли гостилось? – спросил, устало улыбаясь, управляющий поместьем Николай Ивинский.

– Еще как…

Выкатилось весеннее солнышко, брызнуло розовым сполохом на аккуратно подстриженную бороду и на всю его подтянутую фигуру с выправкой в прошлом кадрового офицера.

– Письмо мое получил?

– Получил, пан Стефан.

– Все выполнил, как просил тебя?

– Все до кропли. Флигель не узнаете: капитальный ремонт, новая мебель. Уют и красота. И флигель, и беседка сияют, будто бриллианты в запустении сада.

– Запустению – конец. Привез специалиста, можно сказать, насильно забрал у графа Чапского. Он намерен свое поместье продать, с долгами расплатиться и укатить в Скандинавию, в сосновую избенку – замаливать свои грехи. Это Бернард Шунейко, садовник.

– А я подумал – художник или музыкант.

– А он, этот садовник, и то, и другое, только в своем деле. Я, как увидел, что он у графа Чапского натворил, обезумел.

– Ты, Николя, видел когда-нибудь черные розы? И никогда бы не увидел, не привези вот этого уникума. Ты видишь зеленый ящик? В нем корни черных роз. Распорядись, Николя, чтоб вещи пана Шунейко отнесли во флигель, а ящик – в беседку.

Пока мужчины вели беседу, их с интересом разглядывали из окна повариха Евдокия и Эвелина-дурочка, племянница помещика Баранского.

– Эвелинка! Сообрази, кто этот красавчик в бархатной толстовке, что приехал с хозяином?

– Можа, дохтур?

– Не-а, дохтуры очки на нос цепляют и бородатые, а етот… Тьфу на тебя, чуть яишню не спалила.

– Ой, мамочка! Хочу – скачу, хочу – не-е, горелица у кишине.

– Эвелина по-воробьиному поскакала, продолжая петь: «Хочу – скачу, хочу – не-е…» Евдокия замахнулась на Эвелину рушником:

– Уймись! Иди приглашай дядю Стефана и его гостя к завтраку.

– Ой, мамочка родная! Не пойду – осрамлюсь… – и Эвелина ускакала прочь из кухни.

– И за что Господь обидел это несчастное дите? – Евдокия перекрестила свой согрешивший рот, но тут же подумала: «И на что мне, Господь, два фунта голимого жира под бородою…»

– и вновь заговорила вслух:

– Ну вот же у Ивинского не наросло сало под бородой, у Стефана Баранского, может, какая где шишковина и наросла, дак не на виду, – она оглядела стол – все, вроде бы, ладно: красуется разваляй с налимом, скворчит яичница с ветчиной, на большом блюде отварная картошка, посыпанная укропом, малосольные огурцы под смородиновым листом, отварная телятина, нашпигованная чесноком. Батарея наливок и настоек, на какие была большим специалистом Евдокия, а уж о яблочном сидре и говорить не приходится: вкус, запах – не уступят шампанскому. Как она этак творит – секрет поварихи.

– Все! – сказала Евдокия вслух. – Завтрак для панства-крулевства готов. Упивайтесь, нажирайтесь – все к вашим услугам. Пойду с поклоном приглашать откушать… – совсем недавно Евдокия стала разговаривать сама с собой. Как-то Николай Ивинский случайно услышал ее бормотание, спросил:

– Ты с кем это беседы ведешь, Евдокия?

– А сама с собой, все веселее на душе, – повариха подавила зевок, – скорей бы приехал Тимофей Иванович с гуты.

Шла третья весна пребывания садовника Шунейко у пана Стефана Баранского. Старый сад было не узнать: появился и свой питомник, к нему у садовника особая страсть, как и к созданным им черным розам. В это лето он с нетерпением ждал появления волшебниц – черных роз. У садовника загадочное настроение. Он улыбается, касаясь рукой головок цветов на клумбах. «Что это было со мной – явь или сон?..»