Иван Алексеев - Поздняя любовь (сборник)

Игнат тогда просто смотрел и запоминал интересное, почти не анализируя увиденное. Теперь же Прянишников мог порассуждать и представить себе, насколько высоко поднялся академик, и как мало людей добирается до этих вершин…

То, что раньше он мог только смотреть, а с некоторых пор умел рассуждать, Прянишников замечал за собой не первый раз, и каждый раз это замечание было с долей грусти. Словно он уже начал подводить жизненные итоги, не зная, хорошо ли жил.

Не то, чтобы он боялся смерти, – не знал, готов к ней или нет.

Теперь он думал, что та мимолетная встреча с академиком проделала с ним странную шутку: Колмогоров стал ему не чужим.

Еще несколько раз он видел Андрея Николаевича, уже учась в университете, но всегда издалека, никогда с ним не разговаривал и точно знал, что Колмогоров не подозревал о существовании некоего Игната Прянишникова, но тем не менее убеждал себя, что он знал, чувствуя какое-то неопределенное притяжение к этому человеку, – и до сих пор, зная, что с академиком на этом свете давно попрощались, притяжение это ему помнилось.

С некоторых пор Прянишников знал, что его притягивало, – данный Колмогоровым ответ на давно стоящий перед русской элитой вопрос о «чумазых».

Ответ на этот вопрос был ответственным, поэтому умные люди от него обычно уклонялись, предпочитая послушать, что по этому поводу скажут другие умники. Чехов, например, уклонился, зато Михалков решил за него договорить, как понял, в «Неоконченной пьесе для механического пианино».

В этом фильме помещик усаживает за заморский инструмент чумазого рабочего, и тот с удовольствием делает вид, что играет, изумляя утомленных бездельем гостей. Гости помещика поражаются тому, чего не может быть, и гадают, в чем тут фокус, пока, к общему облегчению, загадка не раскрывается.

«Чумазый не может! Я же говорил!» – с той побеждающей интонацией барина, роль которого так удается мастеру, и с искренней радостью от того, что он, как всегда, оказался прав, ответил Михалков и за своего героя, и за себя.

«Чумазый может!» – возразил своим подвижничеством Колмогоров, и этот ответ Прянишникову был ближе.

Вопрос о чумазых соседствовал с вопросом о евреях.

То, что среди самых выдающихся математиков оказались евреи Арнольд и Синай, и на всех остальных математических уровнях среди учеников Колмогорова было непропорционально много евреев, а отпрыски «чумазых» семей из глубинки, воспитанные в интернате и на том же математическом факультете, в массе своей оставались на вторых математических ролях, – никак не отменяло вывода Прянишникова.

Он видел многих, стремившихся не быть, а стать, и давно понял, что для лучшего результата важно не упустить нужный момент развития. Колмогоров видел больше него и понимал это следующим образом: «По его теории математические способности человека тем выше, чем на более ранней стадии общечеловеческого развития он остановился… Себя Андрей Николаевич считал остановившимся на уровне тринадцати лет, когда мальчишки очень любознательны и интересуются всем на свете, но взрослые интересы их еще не отвлекают…» [7] В.И. Арнольд. «Об А.Н.Колмогорове»

Так что по своевременности приобщения к наукам «чумазые» были евреям не конкуренты и поначалу заведомо отставали, но как все-таки быстро догоняли и обгоняли лидеров и какую конкуренцию смогли им составить! И поднялись бы Арнольд или Синай на свою высоту без этой конкуренции?

Прянишникову довелось повариться в мехматовской смеси из натасканных к поступлению в вузы выпускников интерната, больше половины которых были из «чумазых», а евреев не было ни одного, и москвичей из сильных школ и математических классов, больше половины которых была евреями, а из «чумазых» – никого, довелось учиться у разных учителей и посмотреть на университетских преподавателей разной национальности, – и вот, до чего он дошел в собственном исследовании национального вопроса.

Среди евреев тоже было много неудачников, – значит, только своевременного воспитания и образования мало. Успеха добивались те их них, кто искренно хотел сделать, а не имитировать дело. А еще не мешал делать свое дело не одноплеменнику. Поэтому если в чужой Игнату среде было поначалу хотение другого рода, оно или вело к неуспеху или преобразовывалось в искреннее намерение состояться. И самые успешные евреи многое в себе преодолевали, чтобы подняться, – национальные условности, в том числе.

Прянишников признал точное название феномена, которое объяснило его уважение к тем, кто состоялся, – русские евреи. Не вынося свои мысли на обсуждение и не боясь поэтому укоров в высокопарности, он говорил себе, как чувствовал: в них был русский дух. Этот дух был в строках известных, но лично ему незнакомых строгого Арнольда, эмоционального Баренблатта и других, оставивших добрые слова о Колмогорове [8] «Колмогоров в воспоминаниях учеников» (МЦНМО, 2006). . Этот дух был в готовности старенького Льва Давидовича, члена-корреспондента и записного оппонента периферийных ученых, ехать на защиту диссертации неизвестного ему Прянишникова. И в желании мехматовского выпускника 12-тью годами ранее Игната, пробующего профессорскую кафедру в местном университете с дальним прицелом на их альма-матер, – опекать молодого стажера и понравиться ему, для чего обыграть как сущую безделицу переписанный им с той изящной простотой таланта, которую Игнат не мог не отметить, алгоритм совместно решаемой ими задачки.

При этом некоторые непреодолимые слабости, вроде ревности к более гениальным соплеменникам или стремления правильно построиться (как говорил Адамар о своем сопернике, переигравшем его в юности на олимпиаде [9] На Французской школьной олимпиаде Concours General : он тоже сделался математиком, но гораздо более слабым; он всегда был слабее), – Прянишникова не напрягали.

Но евреи евреями, а душа Прянишникова болела больше за «чумазых» и несостоявшихся. И не за ту общую массу в образе Толи, читающего жвачку на соседней лавке, а за тех, кому многое было дано, а они почти все бестолково растеряли.

За окнами становилось все сумеречнее и лесистее. Колеса поезда простучали Тамбовскую землю и мерили Рязанскую. Этот ход и перемена мест тоже откладывались в голове Прянишникова, но главным и увлекшим его занятием оставалось раскрытие картин ученическо-студенческого быта.

Он с удовольствием, хоть и без резких юношеских эмоций, переживал памятные моменты взлетов духа, начиная с того ответа у доски, когда поощряющий взгляд учительницы и сто смотрящих в упор умных и хитрых глаз приняли его достойным себе.

Где-то в глубине очередной картины, на заднем фоне, нарисовались серые корпуса московского интерната, соединенные переходами. Путь к школе от проспекта вел широкой улицей и вниз, а за территорией интерната начинался овраг и полузасыпанный строительным мусором пустырь, – поэтому, наверное, здания у него спрятались в глубине картинки, а пустырь за ними представлялся ему пустотой. Зато воображение без всяких усилий позволяло осматривать все с разных сторон и с высоты птичьего полета, – о чем в реальном мире он мог только мечтать.