Наталья Гарбер - Тайные истории Пушкинских гор

А уж когда я увидела выделенный мне от щедрот велик, то поняла, что решилась на вояж не зря: транспорт был знатный, с огромными колесами, «рогами» на горизонтальном руле, чтоб и так, и так держаться, сотней скоростей и двумя двойными переключателями – это когда на каждой вертушке по два рычажка, я таких раньше не видала. В глубине сарая я разглядела еще один такой велик, а на улице стоял Пашкин, и того круче.

«У тебя их сколько всего?» – спросила я. «Девять! – гордо сообщил Пашка: – Три тут, два у приятеля в гараже, два я сдал в аренду приезжим друзьям, и еще два уже идут на запчасти, старые. И еще я хочу один купить, только ты матери не говори, а то она с ума сойдет от идеи увеличивать мой велопарк».

Я клятвенно пообещала матери «ни-ни», примерившись, что Пашке-то, наверное, за пятьдесят, и подивившись еще раз силе учительского пожизненного влияния. Потом влезла на велик и забыла про все – он катил споро, крутился по буеракам как по маслу, и педали вертелись нежно и легко. «Ах, какой будет день!» – счастливо подумала я и порулила за Пашкой на выезд к деревне Велье, где он собрался брать землянику, потому что днями туда ездил с кузеном (Пашка щегольнул иностранным словом пушкинских времен и скосил на меня глаза), и вроде немало ягоды нашел.

На первых пятистах метрах шоссе я разбиралась с рычажками, что куда, а когда разобралась – ах, мама моя родная, это ж «Формула-1», а не катание после моего Stels’а получается! Велик ехал в любую горку на низких оборотах, а с горки на высоких аж летел! Пашка удивленно обнаружил, что еле поспевает за моей прытью, и порадовался, что городская поэтесса для покатушек сгодилась. А то он все-таки боялся, что я буду тормозить. Куда там – какой же русский не любит быстрой езды, я летела как стрела над окрестными полями!

Повернув с шоссе к табличке с мрачным названием «Подкрестье» и каким-то жутким развалинам из цементных плит, Пашка сообщил, что это бывший кирпичный завод, на коем работал его отец, но не в цехах, а бухгалтером – потому что на Второй мировой у отца оторвало полноги. Он, как и Пашкина мать, жил вон в той деревне (Пашка показывает рукой налево, за леса), но был культурный. Колхозная интеллигенция. А Пашка работает техником. Чего ж, говорю, ты в интеллигенцию не пошел? А я вообще никуда не пошел, отвечает Пашка, я велики люблю. И я его в этот момент одобряю, легко крутя педали по рябой дороге с выемками.

Через некоторое время мы выезжаем к мосту через речку среднего достоинства. Табличка гласит, что река – Великая. «И в ней много народу утонуло, – продолжает экскурсию Пашка: – Тут глубина метра два-три, но течение турбулентное – знаешь такое слово? Поэтому народ легко идет на дно… впрочем, есть такие, что и в канаве тонут. И тут таких много». Пашка горд собой – и слово иностранное ввернул, и от «таких» отстроился в моих глазах.

Глаза мои, впрочем, заняты красотой полей и придорожным голубоглазым цикорием, улыбающимся нам на ветру. Пашка замечает мой восторг и говорит неодобрительно: «Цикорий я не люблю. Мне один тут заказал ему набрать, так корни такие оказались крючковатые, кривые – я провозился день, всю округу перерыл, сам перемазался, а потом отмывай еще грязь с корней. В общем, лучше его сразу в банке купить в магазине, если надо».

А я цикорий в банке не люблю, но люблю на дороге за нежный голубой взгляд. Но мы уже съезжаем вдоль поля – Пашка не уверен, что это то место, но вроде то. Поныряв вперед-назад по проселочной дороге, Пашка встает у поперечного следа шин, ведущего в поле по высокой траве, и велит мне пощелкать левым переключателем, потому что иначе по полю не проехать. Я, привычная к своему Stels’у, который тут точно не проедет никуда, покладисто щелкаю, сажусь – и, о чудо, волшебный велик едет. Точнее сказать – плывет, как корабль по мелким волнам, ныряя носом вниз-вверх по неровной дороге.

Пашка велит ехать за ним, чтоб змеи не куснули и вообще не навернуться, и объезжать поваленные деревья – боится, чтоб ветки в спицы не попали, а то беда, все переломается в любимом велике. Я про змей не думаю, кручусь по дороге вокруг веток и за Пашкой, и постепенно вхожу во вкус этой качки, когда мы выезжаем к «тому месту, откуда я пару лет назад по три литра в день вывозил».

Это место – брусничник. Ягода в нем белая, незрелая, потому что начало июля. Неужели деревенский Пашка путает бруснику с земляникой, вяло после тряски думаю я. Но нет – Пашка пилит вглубь березняка, где как раз должна быть наша вожделенная делянка, к которой мы проехали семнадцать километров, по его оценкам. Интуиция говорит мне, что в березняке ягоды не будет, и не подводит – Пашка возвращается с разведки разочарованный. А я спокойна, потому что еду и за покатушками, и за ягодой, и за очередной новеллой, и мне любой поворот сюжета на благо. Нет ягоды – я вынимаю квас, и мы его дружески дудим из одного горла.

Тут есть еще место, говорит Пашка, там, где мы как раз с кузеном были давеча. А это что же? – говорю я про брусничник, где мы стоим. Это тайное место, мое, но сейчас тут – ничего, видать именно потому, что раньше было – завались. А до кузенового места сколько? Еще шесть километров по лесу. Но я отсюда без полного бидона не уеду, ерепенится Пашка. Бидон у него трехлитровый, и предполагает промышленный сбор, в который я не верю, но – ладно, говорю, едем еще шесть километров, мне для фигуры это очень даже полезно.

Мы возвращается, ныряя в поле на великах, обратно, и через пару поворотов по знакомому уже шоссе сворачиваем на альтернативную лесную дорогу. Там может быть грязно после дождей, но Пашка говорит, что байки грязи не боятся, и мы рулим вниз, неожиданно быстро досягая места назначения. Там снова березняк, но по дороге действительно мелькают редкие ягодки, и земляничника, то есть самой листвы, – много. Дорога непроезжая, но Пашка уводит наши велики в лес и там их привязывает к осине на случай, если придут враги забрать его любимцев.

Комары в лесу взлетают тучами, я мажусь кремом и пшикаю репеллентом поверх, потому что иначе беда. А потом иду за Пашкой на просеку, где должна быть ягода «еще с того раза, что с кузеном мы тут». Ягоды мало, Пашка велит становиться на колени, иначе не видать, но мне уже все ясно – мать в детстве меня водила по землянику в Эстонии, и что такое поля для промышленного сбора, я знаю отлично.

Я решаю для себя, что здесь мы – для небольшого перекуса «с куста» и отдыха перед дорогой обратно. Поэтому я отделяюсь от Пашки, нахожу пару спелых малинников, обираю их и, разомлев на солнце, думаю о своем. Когда малина на кусте кончается, я брожу по вырубке, склевывая редкие, но сладкие земляничины, и вспоминаю сказку про дудочку и кувшинчик, когда нахожу ягоды там, где уже, казалось бы, прошла. И еще я думаю, что нигде сегодня в другом месте не хотела бы находиться, так мне славно под этим солнцем в этих перелесках.