Наталья Гарбер - Тайные истории Пушкинских гор

На писательском семинаре первые полгода Ольга писала мне медицинские рецепты вместо долгожданной прозы, но почему-то не бросала ходить. А потом я случайно (Бог подсказал?) предложила прямо на семинаре написать историю на тему «отпускание». Тут у Ольги вдруг случился кризис, и я два часа работала психологической реанимацией, разбирая историю о том, как несколько лет назад ее матери поставили онкодиагноз, Ольга восстала как дочь и врач, и силой своего медицинского гения рак победила. После чего мать стальной хваткой охватил прогрессирующий Альцгеймер, и теперь Ольга, периодически сменяя выдыхающихся от нагрузок сиделок, тянет то странное существо не от мира сего, в которое превратилась мать. И все эти годы мучительно раздумывает о границах допустимого врачебного вмешательства в Божий промысел.

После того двухчасового психотерапевтического сеанса я стала Ольге доверять и разрешила себя вылечить. За первые полгода я стала выдерживать все аллергены, которые раньше были моими основными ограничителями, и стала так стрессоустойчива, что сама себе удивилась. Решив, что все отлично, я бросила лекарства.

Но литстудия продолжалась, и Ольга на ней уже писала такую дивную повесть про врача, что я стала называть ее «доктор Чехов». Выяснив, что я бросила лечиться, иммунолог сказала: ну вот, все так делают. Полегчало, лечение прекратили, а на стабильный уровень не вышли, и как только новый стресс, снова бегут ко мне – спасайте.

Выяснилось, что хроники боятся выздоравливать и выходить обратно в мир, который когда-то страшным стрессом загнал их в болезнь, где жить плохо, но по-своему безопасно, особенно когда есть гениальная Оля. И больные бросают программу лечения вскоре после ухода симптома. А надо еще вывести организм на правильные и стабильные показатели, а потом потихоньку снимать препараты – и тогда уже все, полное здоровье. И что ж я, такая волевая и боевая единица, да еще и по совместительству практикующий психолог с полным пониманием происходящего – от Ольги требую самоотдачи в писательстве, а не могу толком самоотдаться в собственном оздоровлении?

Я устыдилась своей непоследовательности, которая портила ее гениальный врачебный результат, и продолжила курс. Дело оказалось долгим, последние препараты я снимаю только сейчас, пройдя за это время длинный путь ауто-терапии по поводу открывшихся мне горизонтов, не единожды пересчитав свои жизненные стратегии. В итоге из категории героического хроника с элементами неизбежного социального аутизма я перешла в разряд социально активных здоровяков, которые вместо симптома теперь реагируют на перемены тонкой и точной адаптацией, основанной на той самой чувствительности, которая раньше их губила. И даже в честь Ольги медицинский полис завела, примирившись с эскулапами как классом.

Ольга же свою начатую на моем семинаре повесть о гениальном докторе все еще не дописала. Потому что хоть и говорит, что я ее жизнь своим психологическим гением сильно изменила к лучшему, но проблему отношений с Божьим промыслом мы с ней еще не решили окончательно. Зато стали дружны, насколько это возможно для людей, живущих каждый своей жизненной миссией. То есть мы служим Богу каждый на своем пути, тихонько резонируя другу с другом, как два чувствительных музыкальных инструмента, в которых музыка возникает сама по себе – и от того, что доносятся волны другого.

Поэтому когда Ольга звонит по Скайпу про умирающую собаку и говорит: мне было бы легче, чтобы сначала мать ушла, а потом собака, я понимаю, что мы стоим на пороге нового продвижения в теме отношений со смертью. Смертью, которая, как мудро говорила умирающая от рака мама Форреста Гампа, есть часть жизни.

«Зато гастрит мы поправили, и она теперь хорошо ест. Это меня утешает», – говорит Ольга, в которой врач и человек идут рука об руку. Я не знаю, что сказать, и шлю ей первые новеллы этой книги. Ты в правильном состоянии, пишет мне она в ответ. И я радуюсь, что мое слово все еще врачует. Значит, я и вправду на верном пути.

Я давно зову Ольгу в Пушкинские горы, но клиенты болеют, мама стареет и требует внимания, а сдав ее однажды в хорошую в больницу, Ольга получила мать обратно в таком состоянии, что больше никуда не отдает. Сиделки присматривают, Ольга лечит, а Бог наблюдает весь этот вымоленный Ольгой-дочерью и силою отбитый Ольгой-врачом крестный путь.

А я думаю про колокольчики, что играли у меня в компьютере, когда Оля позвонила. Они называются коши, их придумал какой-то француз, живущий у подножья Пиренеев. В цилиндре пятнадцатисантиметровой длины из спрессованного бамбука он сделал поперечный кружок, вырезал из него серединку и воткнул в кружок металлические штырьки. Сам цилиндр подвесил на веревочках к кольцу, а на еще одной веревочке к этому кольцу прикрепил хрустальный шарик, который болтается внутри цилиндра напротив штырьков, задевая их. Из шарика внизу веревочка еще немного длится и заканчивается небольшим, но подвижным овальным «хвостиком».

Зачем все это? Затем, чтоб, подвесив коши за крючок на ветреном месте, наблюдать, как хвостик раскачивается, и слушать, как хрустальный шарик звенит о металлические штырьки, издавая нежный звон, который цилиндр из спрессованного бамбука усиливает и разносит по всей округе.

Француз сделал четыре вида коши, лирически назвав их земля, вода, воздух и огонь. Этнические музыканты их жалуют, передавая друг другу рассказы о диковине. И пару недель назад они попали в Пушкинские горы, и попали волшебно.

Дело в том, что здесь у нас держат дом родители замечательной обертонной питерской певицы Александры. Саша сама, безо всяких инструментов, обертонно поет как оркестр колокольчиков, и учит этому других в разных городах и весях. А летом она временами отдыхает от своих туров в Пушкинских горах, и тоже поет. В прошлом году Саша увлеклась идеей петь под аккомпанемент гонгов, которые тоже резонируют от души, и нашла питерскую барышню Веру. И вот пару недель назад обе они сделали концерт – у той самой мельницы в Бугрово, где Онегин с Ленским стрелялись. В двух шагах от Русаниного дома, под которым любит спать рыжий пес Мишка.

Вера привезла гонги, а Саша – подругу, тоже обертонно поющую, и они устроили вселенский обертон на пару часов над отлично резонирующими водами Бугровского пруда. А чтобы окончательно потрясти восхищенную публику, привезли с собой еще и те самые коши, все четыре штуки. Прочищенная обертонным пением, возвышенная медитацией гонгов, я влюбилась по самые уши в коши, звенящие на ветру, откликаясь друг другу созвучными импровизациями. Я обожаю импровизационный джем-сейшен, но когда он непредсказуем и божественен – это что-то потрясающее, наповал.