Афанасий Полушкин - Клуб «КЛУБ»

А вот любуется: «Он по-прежнему полон достоинства, и в отличие от большинства государственных правителей минувшего столетия, известных мне (уж российских-то наверняка), не делает вид, что собирается жить вечно» («Фидель: левый марш»). Вот снова любуется: «Мы рассматриваем фотографии Всеволода Емелина, и невооруженным взглядом видно, что в подавляющем большинстве случаев поэт несколько или глубоко пьян» («Печальный плотник Всеволод Емелин»).

С тем, что он осуждает, более или менее понятно – то самое африканское болото, в котором аборигены (они же цапли) торчат по колено в жиже, воображая, что они не в Африке никакой, а в самой настоящей Америке. А чем он любуется? Героями, конечно. Их у него немного, но они есть. Вот Фидель: «Он сделал из маленького народа народ великий, упрямый, несломленный и гордый. Единственное социалистическое государство в Западном полушарии!» («Фидель: левый марш»). Вот Емелин: «Сначала Емелин устроился сторожем. Потом плотником в церковь… Там и работает до сих пор» («Печальный плотник Всеволод Емелин»).

Почему гордо строить социализм с восклицательным знаком – это хорошо, а работать в банке по правилам этого банка – плохо? Это знает сам Прилепин, мне понять, видимо, не дано. Но это не единственный вопрос, возникший у меня по прочтении тоненькой книжечки прилепинской публицистики. Вот еще один, что лучше: гордо строить социализм или много пить, работая плотником в церкви и сочиняя матерные стихи? Нет, правда, что лучше? Потому что мне показалось, что и то и другое нравится Прилепину в равной степени. Но разве можно одновременно гордиться продолжительностью жизни для мужчин на Кубе в 77 лет и пребывать в состоянии постоянного алкогольного опьянения, что неизбежно подталкивает героического поэта-плотника к ответу на вопрос, сколько ему лет: «Сорок восемь. Помирать пора»? А, впрочем, почему бы и нет. Оба молодцы, один на Кубе (столь же ирреальной, что и Америка), другой в нашей родной достоевской Африке, где если уж довелось вылезти из болота, то лишь для того, чтобы смиренно брести то ли в «Бесах», то ли посередь «Униженных и оскорбленных» («Поедем на авто, несогласный?»).

Если читать тексты Прилепина не от случая к случаю, не регулярно даже (по мере их появления), а сразу и залпом, то становится очень даже заметно, что в тех случаях, когда он «судит», всегда или почти всегда попадает в нерв, делая больно и еще больнее. Когда же он «любуется», то пишет благоглупости, вроде вот этой: «Русский человек – не православный, не голубоглазый, не русый, нет. Это пьющий человек, отягощенный семьей и заботами. Но при этом: последний кусок не берет, пустую бутылку на стол не ставит, начальству вслух о любви не говорит» («Печальный плотник Всеволод Емелин»).

«Мы не лекарство, мы – боль», – написал как-то Герцен о людях пишущих, о ЛИТЕРА-торах. Прилепин, как мне кажется, хочет быть и болью, и лекарством одновременно. «Так не бывает», – написал я было, а потом вспомнил, что нет – бывает. Бывает: когда одной болью пытаются «заслонить» другую – кошмарную.

Название басни:

Битва

рассказчик:

Антон Бухаров

Герой рассказа, назовем его Т., жил по привычкам.

Нет, не по привычке, что значит: привык жить и живет себе. Он жил ПО ПРИВЫЧКАМ, переходя от одной привычки к другой по мере необходимости.

Следование привычкам, если заняться этим всерьез, очень полезно. Оно не оставляет места для волнений и переживаний, а значит, способствует успехам в работе, освобождает от лишних друзей и не дает развиваться болезням.

Например.

В будние дни Т. просыпался в 7.30 утра, делал пятьдесят приседаний, принимал душ, съедал на завтрак два яйца всмятку (варить две с половиной минуты), бутерброд с сыром, пил кофе (варить в турке, с солью) с сахаром (полторы ложки на стеклянную чашку из ИКЕИ) и отправлялся на работу (спортивный костюм, кроссовки, верхняя одежда – по сезону), выходя за дверь в 8.35. Семь минут до станции метро «Речной вокзал» одним и тем же маршрутом, покупка газеты («Комсомольская правда»), вход в метро через крайнюю левую дверь и крайний левый турникет (проездной билет на год), далее – эскалатор вниз, четвертый вагон от конца поезда (последняя дверь, направо, сиденье у задней стенки вагона). В 8.44 поезд отправляется, в 8.52 Т. проходит через крайний правый турникет на станции метро «Сокол», чтобы выйти на улицу и через три минуты оказаться в школе №***, где работает учителем физкультуры.

Тем, кто еще не включил телевизор и все еще следит за судьбой Т., я хотел бы напомнить, что многие умные люди считали привычку единственным наглядным доказательством того факта, что смысл жизни существует. Т, надо сказать, так не думал. Он вообще не думал в таких категориях. Честно говоря, он и в каких-либо еще категориях (кроме: «выше, быстрее, сильнее», разумеется) думал нечасто, что служит еще одним доказательством пользы привычек.

Т. прожил 44 года по привычкам, не догадываясь, что он Воин. Герой. И вполне мог бы не догадаться, если бы на станции метро «Сокол» не сменили турникеты на новые – те, что с пластиковыми дверями, которые должны открываться при приближении любого человека, желающего выйти из метро. Для тех, кто не понял, ключевые слова: «новые», «должны», «любого».

Стать Воином Т. заставила битва между ним и турникетом. Не удивляйтесь. В жизни всякое бывает.

Не то что вне жизни.

Битва началась в 8.42 14 марта 2008 года, в пятницу. Крайний правый турникет, до сих пор покорно пропускавший всех подряд, не открыл свои пластиковые двери перед Т. Не открыл, и все. Он ведь – турникет и не обязан отчитываться в своих действиях ни перед кем. Тем более перед учителем физкультуры.

Далее события развивались примерно так:

8.43. Т. стоит перед турникетом. Двери закрыты.

8.44. Т. стоит перед турникетом. Двери закрыты.

8.45. Т. пинает двери турникета ногой. Двери закрыты все равно.

8.46. Т. проходит сквозь соседний турникет.

8.47. День Т. погиб, похоронен и отпет.

Более того, погибли еще два выходных дня, поскольку Т. не мог ни о чем думать, кроме как о том, что произошло в пятницу (его унизили) и неизбежно произойдет в понедельник (его унизят опять). Можете не верить, но мысль о том, чтобы выйти из метро через другой турникет, пришла ему в голову еще в пятницу в 23.45 и была с негодованием отвергнута. Человеку не пристало отступать перед высокомерной железякой. Что-то вроде этого он мог бы сказать в 23.46, если бы мог думать в таких категориях. Но он ничего не сказал. Во-первых, чтобы не будить жену. А во-вторых, не сказал, и все. Две ночи почти не спал: с пятницы на субботу и с воскресенья на понедельник.