Александр Станюта - Городские сны (сборник)

И в то же лето тот же вид на Минск был перед Сталиным, ехавшим на Потсдамскую конференцию. Стоявший рядом Берия изводил Пономаренко, первого партсекретаря БССР, упреками в сплошных пепелищах. И это – героическое сопротивление? Царство партизан? Так кто кого здесь, грубо говоря? И мы тебе, Пономаренко, еще даем звезду Героя? Пономаренко робко заговаривал о возрождении, строительстве. Берия обрезал: а средства, чтоб поднять все это? Опять, Москва, давай? Пономаренко же боялся, что Берия съязвит сейчас для Сталина про улицу, что уходила от вокзала: у немцев она была не Кирова, а – ужас! – Гитлерштрассе».

«И дальше, дальше, – так бывает, что я буквально вижу это все, даже и в мелочах, слышу в обрывках разговоров, точно завис над разными местами и людьми, известными и неизвестными – и вижу это сверху, слышу то время, когда меня еще нет в этом мире, но когда все уже идет к моему появлению на свет у людей, от которых это зависит…

И все, такое разное, далекое, как-то сближается, чем-то соединяется… Да, странные сближения бывают…

Вот Леокадия Забелла поет в концертах в Витебске.

– Сделаем здесь свободней – и не увидят, что вы в положении, – говорит участливо портниха.

– Да, постарайтесь, положение пиковое, правда?

Лето 1939-го теплое, ровное, мало дождей. В начале августа она со своим отцом была за городом. Уехали из Минска дачным поездом в Ждановичи. Вместе с едой он взял карандаши, школьный набор акварельных красок. Сделал набросок: она стоит как-то по-крестьянски, босая, возле еще несжатой полоски ржи, в сарафане. Шлейки на спине крест-накрест, талии нет, заметна утяжеленная округлость живота. Во всей фигуре, повороте головы что-то смиренное и грустноватое, едва заметная растерянность.

Сарафан и рожь отец той Лели успел чуть тронуть красками, синей и желтой.

Вот процедура подписания тем же летом в Кремле советско-германского договора о ненападении. Гитлеровский министр иностранных дел Йоахим Риббентроп, высокий, весь какой-то узкий, в очках со стеклами без оправы, стоит за сидящим с ручкой над бумагами Вячеславом Молотовым. Молотов низко склонил над столом голову с редкими, тщательно зачесанными волосами над большим лбом. Он в светло-сером костюме, с темным галстуком. Справа от него, опершись обеими руками о стол, внимательно следит за всем служитель протокола из немецкой делегации, молодой блондин. За ними, у стены, отделанной деревом, на фоне высоких дверей с портьерами стоят почетные присутствующие – у Сталина довольное, спокойное лицо, внимательный взгляд в сторону людей у стола; он в белом летнем кителе, и это резко контрастирует с темной одеждой остальных.

У договора есть приложение: секретные статьи пакта Молотова-Риббентропа о фактическом разделе Польши. Отсюда, в этот день начинается история Катынского дела с запиской Берии к Сталину и с решением Политбюро о расстреле 25700 польских граждан, в том числе 11000 – из тюрем западных областей Украины и Белоруссии. А в Белоруссии кому было решать, как не Лаврентию Цанаве, главному комиссарскому шлему внутренних дел, – кто из накрытых новой властью западников ей не товарищ?

На машинописном тексте Берии, который предложит уничтожить эти тысячи людей, появятся синие карандашные слова: «За. И. Сталин», и ниже – подписи Ворошилова, Молотова, Микояна.

А в постановлении Политбюро будет сказано, что исполнение всего этого решено возложить на тройку – без кавычек: Меркулов, Кобулов и Баштаков (начальник 1-го Спецотдела НКВД СССР). Все документы запечатают в пакете № 1, поставят надпись: «О поляках, постановление Политбюро II 13/ 144 от 5.III.1940 г.».

А вот на другом конце света, в Америке, августовским утром того же 1939 года в кабинет молодого писателя Толливера входит его любимая женщина с фамилией Пойндекстер – знакомой всем с детского чтения «Всадника без головы» Майн Рида. Она высокая, рыжеволосая, и она умница. Она показывает ему местную газету «Nashvill banner» – «Нашвилский флаг», где черные большие заголовки сообщают о пакте между Берлином и Москвой. Он говорит, что все политики – одно жулье. Но у меня чувство утраты, говорит она, – как будто что-то потеряла, хотя и знала, что это давно потеряно. Жулье, твердит он. И она: а мне хотелось бы, чтобы все было по-другому. Потом, когда ее голова лежит у него на груди, говорит: подумать только, те парни, которых перестреляли в Испании, – выходит, они сражались там с фашизмом, погибали ради всего этого жулья в Европе!..

И в том же августе тридцать девятого в другом американском провинциальном городке молодой человек, историк по образованию, провожает на вокзале мать. Сперва я собиралась в Европу, говорит она, но потом… Правильно, отвечает он, держись от Европы подальше: там скоро будет ад кромешный, очень скоро…

Вот товарная станция, известная старым минчанам с давних времен как Брестский вокзал. В конце сентября 39 года сюда прибывают эшелоны с пленными польскими солдатами и офицерами. Минчане с Московской и Чкалова, Рабкоровской и Красивой, Проводной, из домов у Бетонного моста, Суражского базара и с Железнодорожной улицы подбегают к товарным вагонам, бросают полякам огурцы, яблоки, кусочки сала, вареную картошку, ломти хлеба. Мальчишки, смеясь, повторяют польское «дзенькую, панове». Молодые пленные тоже смеются, а кто постарше – нет, в глазах тоска. Никто не знает, куда их везут.

Их везут в Осташков, в Старобельский лагерь и в Козельский. Их везут в Катынь, чтобы расстрелять.

А вот июнь 1940 года. Франция капитулирует перед Гитлером. До Англии, Америки ему не дотянуться: «Черчилль и Рузвельт могут и дальше сидеть в своем плутократическом мирке, которым заправляют евреи!..»

До этого он выступает в Нюрнберге, своем любимом городе, не зная, что через пять лет это название войдет в историю словами «Нюрнбергский процесс». Во время речи там впадает в истерику. Хватается руками за лицо. Толпа покорена. Короткое замыкание между одним и всеми, остальными. Светловолосые матери с младенцами – и у них слезы выступают, в душе восторг».

Тот же июнь 40-го. Декада белорусского искусства в Москве.

На фоне Белорусского вокзала фотографируется группа минских артистов, музыкантов.

Певица Леокадия Забелла во втором ряду, повыше других ростом. Улыбка сдержанная. Суеверно старается не выставить напоказ, не растранжирить душевного подъема. Крошечный сын в деревянном доме у свекрови в Минске. Там же теперь и бывший муж, они расстались. Она любит другого.

Тот в Минске работает на радио. Ее подруга что-то сообщает ему запиской о Забелле. Записка – на отрывном листке календаря за 18 июня. Там напечатано, чем этот день вошел в историю:

«Шестой день шестидневки.