Александр Станюта - Городские сны (сборник)

Все как всегда. Звезды эстрады, спорта. Смерти и кровь, война в Испании. Приемы, выставки и забастовки, безработные и путешественники, Олимпиада. И снова кровь и смерть, даже в альпийском крошечном Тироле. Потом юноши-летчики под руку с девушками в английском городке. По главной улице с вечерними огнями, неказистой, зато главной, местный Бродвей – всегдашнее, везде, у всех (только у молодых)… Юность мира… И обязательно опять убийства, если не здесь, то там, и мертвые тела. Конгрессы и молебны, партии, политики – ну, и опять, опять, опять…

Вечно по этому вот кругу. Мешанина из смертей и жизни. Пестрая круговерть неповторимого и пошлого, тупого, наивного и подлого, красивого, ужасного, одаренного божьей милостью и воспаленно-больного, в чем-то агрессивно-убежденного.

Ты у природы еще только где-то в перспективе, в будущем. Еще не подошел твой срок. А тут…

Уже расстрелян Лорка.

(Дорога возле Гранады почти белая от ослепительного утреннего солнца. Тоже испанцы, как и он, поэт. И тоже молоды. Только франкисты, потные в своих плотных мундирах, и пыль на лицах, на усах. Он просит их не убивать его и плачет. Раньше кому-то говорил: «Они не убивают поэтов». Еще как. Вот его-то в первую очередь. Вместе с учителем и двумя цыганами, помощниками матадоров на корридах.)

Уже приведен Сталиным к расстрельной власти над страной Ежов.

(В Минске на Советской улице транспарант: «Славные органы НКВД во главе с верным сыном нашей партии товарищем Ежовым вскрыли вражеские осиные гнезда». У центрального городского сквера, возле театра – плакат: «ежовые рукавицы» на горле врага народа с выкатившимися глазами. У верного сына партии один класс начального училища и курсы марксизма-ленинизма. Свой путь наверх он начинал в 18-м году красноармейским комиссаром станции Витебск.)

Уже второй год длится Гражданская война в Испании.

(Светлые умы Европы и Америки, романтики, апостолы свободы, антифашисты, коммунисты, левые – все там или показывают, что туда стремятся: ведь там стреляют, а дома у них якобы тихо, скучно. И Эренбург, и Лев Кассиль, и Михаил Кольцов, и Всеволод Вишневский… – «Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…» И непременный зритель на театрах войны Хемингуэй, охотник, рыболов, уж он-то знает, по ком звонит колокол. Оказывается – нет. Республиканцам не победить фашизм: они в плену у сталинизма и НКВД. А победи они, даже и с помощью Москвы, испанский сталинизм немного потускнеет. И Сталин отзывает отличившихся в Испании, их расстреливают. Шпиономания в интербригадах: повсюду «пятая колонна» из предателей. Хемингуэй даже и пьесу с таким названием сочинил.

В 37-м в Мадриде заседает конгресс антифашистских сил. Стекла профессорских очков и лысины интеллигентов. Но пасаран! Родина или смерть! На сцене несколько столов-трибун. Ораторы подходят к микрофону. И все такие маленькие на фоне колоссального панно со сталинской головой, усами и мясистым ухом. Дают радиозапись голоса вождя народов: «У нас нет капиталистов, нет помещиков, нет эксплуатации. У нас, собственно, некому давить на народ!» Слышна овация в Москве. И здесь, в Мадриде, тоже аплодируют, встают.)

Уже последний раз играет Рахманинов в Европе – в августе 39-го, за три недели до начала мировой войны. Его музыка в СССР не исполняется уже два года, после его подписи под протестом против репрессий, расстрелов на родине.

(Где-то в 80-х у Дома офицеров, того Дома Красной Армии, где в 30-х иногда вальсировал молодым офицером отец, – там знакомый молодой преподаватель истории однажды сказал: «А вы похожи на Рахманинова, знаете?» – «Не знаю». А теперь как будто вижу: лето 39-го, Рахманинов за штурвалом своей моторной яхты в Швейцарии. Незастегнутое пальто, кашне и кепи. Руки в перчатках – самый ценный инструмент у пианистов. «Прощайте, бедные мои руки», – спустя четыре года скажет он по-английски в калифорнийском госпитале при сыне Шаляпина. А пока за спиной вилла «Сенар» (Сергей+Наташа+Рахманиновы) с пирсом «Гибралтар».

Скоро концерт в Люцерне, перенесенный из Зальцбурга из-за Гитлера. И на своем «паккарде» с женой через Париж в Шербур, к пароходу «Аквитания», домой, в Америку. «Паккард» плывет вместе с хозяином, как и рояль. На «Аквитании» окна замазаны черной краской: светомаскировка от немецких подводных лодок. Время утрат настало. Год назад в парижской клинике от белокровия умирал Шаляпин, друг всей жизни. Рахманинов навещал его дважды в день. В последний раз Шаляпин молча погладил его руку.)

Уже издан тайный приказ о расстреле детей «врагов народа» с 12 лет. И уже пошла из Москвы в Минск шифрованная телеграмма, напоминающая, что «применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б)». Главный в то время белорусский чекист Наседкин прочтет это 20 января 1939 года: небось, не маленькие, никогда не церемонились с врагами, что тут напоминать?

(А через 28 лет, в 67-м, мать, предвоенная эстрадная певица, получит от правительства квартиру в высоченном доме на горке за филармонией. И увидев во дворе какого-то мужчину, вся напряжется, выдохнет: «Уххм… Ммда-а…» А человек, похрустывая снегом под бурками, довоенными еще, из белого фетра, с кожаными носами, – пройдет мимо: лет 65-ти, в ладно скроенном кожушке и синих галифе, под пыжиковой шапкой – седина висков, скулы широкие, желваки, толстый хрящ носа и цепкие глаза.

Сергей увидит: мать узнала старикана-крепыша, в ней что-то пресеклось, замкнулось. А в 90-х, взглянув на человека того же типа в телевизоре, затеявшего суд за оскорбление Сталина с писателями, мать скажет: «Видишь, лицо какое? Старый уже. А вот тогда… Добре пытал, наверное».)

И уже носит в себе замысел книги о русской революции «Красное колесо» молодой учитель математики Солженицын.

(«ГУЛАГ» – это слово впервые прочиталось еще без солженицынского «Архипелага»: «1 Управление ГУЛАГа МВД СССР» – такая печатная фиолетово-чернильная надпись стояла внизу зеленоватого конверта, похожего на самодельный. Две марки по 20 копеек с мужским лицом крестьянки в белом платке и снопом пшеницы: «г. Минск, ул. Толстого, 11-1, гр-ке Кручинской К.С.» – это значит, бабушке по отцу Каролине Стефановне. В конверте было извещение, машинописное: «Ваше заявление о возврате Вам оставшихся вещей после смерти сына Кручинского А.И. направлено администрации лагеря, где он находился. Зам. начальника управления Вохмянин. 16 сентября 1952 года». Так, наконец, было официально сказано о смерти отца в Воркуте; до этого в июне 52-го пришли оттуда два письма от заключенных, они как-то темно писали бабушке об этой смерти в феврале, «накануне Дня Красной Армии».)

А в 45-м лейтенанта Солженицына, осужденного на 8 лет лагерей за «непочтительные отзывы» о Сталине в переписке с другом, конвоировали из Восточной Пруссии в Россию. В Минске Солженицын свободно прохаживался по перрону. Между довоенными зданиями вокзала и камеры хранения видел площадь, груды руин и уходящую вдаль улицу. Даже не убежать, просто уйти было раз плюнуть. Потом не мог понять: так почему не убежал?