Александр Станюта - Городские сны (сборник)

«Тот день, тот год и вот пока еще все тот же век, – подумал он. – Конец, финиш двадцатого столетия».

Все те же вечные, неизбывные измерения любой жизни, время и место.

Тебе уже давно за пятьдесят, но восприятие всего, что есть вокруг, свежо, порой даже обострено – или так кажется?

Может быть, есть какое-то необъяснимое проникновение в тебя того невыразимого, живого, полного самодвижения, что и само включает тебя в свой состав – изначально?

Может быть, есть нечто такое, что, заполнив собою тебя, оформив твое нахождение в определенном времени, и стало тем, что ты зовешь собственной жизнью или своей судьбой?

Конечно же, оно тобой владеет. Оно какое-то ртутно-неуловимое – не ухватить, не остановить. Но оно не может существовать вне тебя, как ты – вне его. Оно одновременно и вне, и внутри тебя. Может быть, это и есть то, что называют Бог?

Когда-то казались умными, но нарочитыми слова писателя, которым увлекался в молодости вместе с другом, – слова о том, что прошлого, по сути, нет, ибо оно незримо присутствует в настоящем, включено, растворено в нем.

Но молодость прошла, как облака. И те слова угрюмого, трудно читавшегося романиста из-за океана перестали быть нарочитыми. Мало того, их смысл виделся совершенно очевидным, просто непреложным.

То было золотое время. Пик жизни – пик желаний, возможностей, сил и умения, воли и ума, пик жизни сознательной и чувственной одновременно.

И тогда бешено заработала неутомимая машина памяти. Слова о том, что прошлое живет в каждом мгновении твоего настоящего, стали уже не чьими-то словами, с которыми согласен. Они явились истиной, которую ты выжил своим умом.

Но все проходит. Прошел и тот высокий пик. И с первых шагов спуска, казавшегося поначалу временной усталостью, не более, стало все чаще замечаться в людях как раз отсутствие их прошлого.

Оно, ты был уверен, как-то остается в них навсегда.

А вот и нет, – будто сказал потом какой-то голос.

Нет, прошлое совсем не обязательно удерживается, сохраняется: люди меняются до неузнаваемости. Человек проживает одну-единственную жизнь не все тем же собой, неизменным, а как бы несколькими разными людьми. И собственное прошлое ему уже чужое, и люди, пусть даже родные, из того прошлого, и, наконец, он сам по отношению к себе прежнему становится чужим.

Время меняет все. Одними и теми же остаются только места. Они, может, и связывают как-то происходящее во времени. Но как? Какой все-таки смысл в узнавании, в прочитывании памятью тех мест, где что-то известное тебе сколько-то длилось или просто промелькнуло.

… Вот кавалерийский капитан в парадном строю перед трибуной у Дома правительства – а на строительстве этого дома в тех же 1930-х, только в начале их, был сторожем его отец, твой дед.

И вот в этом же месте – уже парад послевоенный, первомайский, 1948 год: мать снова с ним, Сережей, они смотрят парад с балкончика над книжным магазином напротив Красного костела. Левее – тот же Дом правительства с огромным черным, будто чугунным Лениным (тем летом 48-го будут впервые Москва и мавзолей и чья-то желтоватая, словно искусственная, голова на красной подушечке) – а бывший сторож у Дома правительства, а потом на стройке Оперного театра – уже давно будет на кладбище, кавалерийский же капитан – под северным сиянием Воркуты.

Зато другой Сережин дед в войну каким-то чудом уцелеет в развалюхе напротив все того же Дома правительства.

…Вот терпеливая, как вол, в вечной работе, бабушка, мать отца, несет внучка «на баранах» – на спине, подхватив руками под коленки, чмыхая носом. На площади, мощеной до войны брусчаткой, между деревянной церковью и Западным мостом стоит веер немецких дорожных указателей: черные буквы на желтых стрелах…

И тут же, спустя два года, будет везти Сережу на санках мать – вдоль той же, Советской улицы, где на парадах ездил конный отец, а потом лежали на снегу пристреленные ночью пленные красноармейцы.

…А вот второе после бабушкиного дома жилье, на улице с трамваями, с чудесным миром трофейного кино в «Победе» – но в двух шагах от этого кинотеатра еще стоял тогда бывший женский монастырь, где бабушка крестила внука уже при немцах, ставя его босым в тазик с водой – конечно же, святой, иначе как бы он уцелел?..

Или вокзал: здесь тоже, только окажись возле него, сразу же начинаются те переливы времени, когда перед глазами, словно наяву, проходит что-то давнее, а место – все одно и то же.

…Вот тебе семнадцать, мать берет тебя в Москву, как теперь уже на все послевоенные гастроли: зима, 50-е, уже без Сталина, вокзальный репродуктор вещает о каком-то коллективном руководстве – кем, чем? – плевать на это, жадно вдыхаешь запахи перрона в опьянении возрастом, первой влюбленностью, близкой Москвой и до озноба острой новизной всего, даже знакомого.

Но это именно с вокзала послышалось вдруг радио в 1944-м, когда Минск освободили: какие-то слова и музыка из незнакомой еще жизни – ведь черный репродуктор дома на стене молчал все эти годы.

А сама улица Толстого, где проходила жизнь с отцом в войну, – вот где действительно соединялись воедино время и место. Казалось, их тут даже можно потрогать.

Когда-то, говорили, это была известная дорога, тракт на Могилев. (Недаром в том районе Минска, на Могилевской улице, теперь стоит универсам «Могилевский».) Та бывшая окраина звалась Уборки.

Вместе с Толстого появились после революции и другие новые названия улиц. А переулок Добромысленский, наверное, давно так назывался. В нем был военкомат, куда не раз ходил отец перед войной по вызову. Сереже имя переулка нравилось, оно ведь означало: добро мыслит.

И говорили, в бабушкином доме из старых черных бревен когда-то была дорожная корчма.

Значит, в той бывшей корчме на тракте, шедшем к Могилеву, Сережа впервые увидал, запомнил те мгновения, когда отец и двигался и говорил, носил его на плечах, пахнул табаком, одеколоном после бритья, отсутствовал и снова возвращался.

Все в том же одном месте, когда вокруг была война, покойно сохранялся придуманный в детских фантазиях уютный красочный мирок, первоначальный мир всей неизвестной еще, будущей и, казалось, вечной жизни.

Там были:

Деревянное крыльцо, двор со скамейкой под сиренью, высокие кусты «золотых шаров» у калитки, огород, клумбы с настурциями, георгинами, анютиными глазками, флоксами, гладиолусами, садовыми астрами и ноготками, бархотками, сомлевшие под солнцем лопухи, репейник, листья трипутника в траве, полынь, шиповник и жасмин, цветной горошек, лебеда, рыжие, ржавые столбики конского щавеля, львиный зев и люпин.

Там были:

Горячий в жару толь и раскаленная ржавая жесть на низеньком сарае, стрекозы с головами из сплошных глаз, глухое буханье сбитых камнями твердых, как камни, антоновок с соседских яблонь…