Александр Станюта - Городские сны (сборник)

На рынках сегодня совершенно открыто торгуют советско-русскими брошюрами, которые, видимо, прежде являлись собственностью большевистских библиотек и организаций. За прилагаемую книжицу была уплачена огромная цена – 1 нем. марка. Точно так же установлена цена на фотографию повешенного партизана – 0,80 нем. марки.

Цены на рынке на все товары очень высоки и никоим образом не соответствуют покупательным способностям населения. Приведем несколько примеров: женщина-сторож при бесплатном обеде, 200–300 гр. хлеба ежедневно, получает в месяц 15 нем. марок. Рабочий при повышенном хлебном рационе получает 60 нем. марок. Средние чиновники, парикмахеры и т. д. получают 80 нем. марок.

Цены напротив: 1 кусок туалетного мыла– 10 нем. марок 1 гребешок (расческа)– 3 нем. марки 1 пара чулок– 20 нем. марок 1 пара туфель– 35 нем. марок 20 шт. папирос– 4 нем. марки 1 стакан ягод– 1 нем. марка 1 платок– 25 нем. марок 1/2 булки хлеба– 6 нем. марок В пивнушках (закусочных), в которых, впрочем, совершенно открыто предлагается шнапс – за поллитра требуют 30 и больше немецких марок, а цены на продукты почти в два раза дешевле.

Санитарные условия на рынках и в закусочных не выдерживают никакой критики. Цены не регулируются и не контролируются».

Среди мгновений детской жизни в деревянном доме с бабушкой, с отцом в годы войны были такие, которые Сергей Александрович хоть и вытягивал из ленты выцветшего, словно бы уже мифологического времени, но толком рассмотреть и объяснить не мог.

Он долго спрашивал себя: а почему?

Годы прошли, пока ответил: а потому, что неизвестно, было это на самом деле или нет.

Он понял, что природа памяти не заключается только в фиксации действительно происходившего. Это не фотомеханизм. Память, словно идя тебе навстречу, может соткать из воздуха, в зыбких границах между явью и привидившимся, образ или фантом, который до конца не разгадаешь.

Она способна посылать тебе, в угоду смутным, неосознанным твоим желаниям, картинки, очень похожие на жизнь. Это отрывки, моментальные кадры-истории из времени, в которое ты всматриваешься, чтобы почувствовать его, которое ты изучаешь, чтобы понять. Но достоверны ли эти отрывки – неизвестно.

…День, ясно. Лето и тепло. Они с отцом возле огромного здания, которое будет гореть в то солнечное утро, когда освобождали Минск от немцев, – с крыши сарая на Слесарной улице все было видно хорошо: и эта улица и здание ЦеКа – в самых высоких местах города… Так вот, с отцом – у того здания. И там – платформы, с которых сняты будки для перевозки хлеба; резиновые шины, кони-битюги с толстенными, мохнатыми возле копыт ногами. И будто бы отец вдруг говорит, что на платформах этих повезут гробы с погибшими от взрыва в театре, через улицу, потому что платформы покрыты красными флагами с черной свастикой в белом круге.

На лице отца слабая, но довольная, даже, может быть, злорадная улыбка: в ту минуту он еще уверен, что миной подпольщиков убиты немецкие офицеры, и эти конные платформы – для них. Но он ошибся: тогда показательно, с почестями, хоронили на Военном кладбище минских парней и девушек, погибших тут вечером 22 июня 1943 года при взрыве во время спектакля, комедии Алехновича «Пан министр».

А это – тоже с отцом, и тоже лето, солнце, и почему-то кажется, что за неделю или две до начала войны, после цирка, где были клоуны, которые что-то все складывали из цветных досок и не могли сложить…

Или открытая, скорей всего, буфетная веранда, плетеное, как из соломы, желтое кресло, отец, его знакомые; стаканы или пивные кружки, голоса – и тоже солнечный свет…

А вот буфет другой, все темно-серое, глухо и тесно, и хочется сказать сейчас: трактир; кажется, на Московской улице, недалеко от дома; пасмурно, осень или зима.

Так это было? Было?

Кое-чему есть подтверждения неоспоримые: конечно, фотографии. Как тогда говорили – фотокарточки.

Отец и он, Сережа: старательный и напряженный, даже испуганный взгляд в объектив, белая короткая челка, белый большой бант под подбородком, шелковый; отец – в костюме-тройке, белой рубашке, галстуке; на одном снимке смотрит не в объектив, а мимо, будто задумавшись – о чем, о чем?..

Та фотомастерская («фотография»), работала, как помнили в семье, на той же, близкой к ним Московской, самой большой, широкой улице в той части города. За Западным мостом она переходила в Советскую, центральную. И шел 42-й, когда они фотографировались на Московской с отцом, со старшей, двоюродной сестрой.

А в том же 42-м вся Московская и вся Советская однажды утром были устланы трупами пленных красноармейцев.

Немцы их гнали откуда-то к Товарной станции, всю ночь стреляли, чуть рассвело – жильцы четырехэтажного дома на Московской (при немцах – Варшавской), возле молочного завода, вышли на тротуар, смотрели.

Февраль, а много пленных без шинелей, без пилоток. Что на ногах, не разберешь, какие-то онучи и лохмотья. И падают ничком – их тут же добивают конвоиры выстрелами в спину. Кровь на утоптанном снегу. Все лица восковые или синие, пар изо рта, дыхание хриплое, свистящее.

Двое метнулись из колонны мимо стоящих вдоль улицы людей к дверям подъезда. И тут же выстрелы. Тот, кто бежал вторым, упал, будто споткнулся, не шевелится, первый влетел в подъезд, нашел выход во двор, а там сараи и заборы, горы мусора. Он потом таился до весны у Ромашки, одинокой женщины, жившей с двумя детьми на последнем, четвертом этаже этого дома. Но где-то в апреле она собрала ему оставшуюся одежду мужа, от которого не имела с войны ни одного письма, какую могла еду – и сказала: «Ну вот, Саня, не обижайся, двое у меня, соседи, кажется, что-то учуяли, так что иди…»

А в то утро 1942-го сестра отца и бабушка прошли от Западного моста до городского центра, почти до сквера у театра, и впереди их, тоже тротуаром, долго шли два человека в форме немецких офицеров. Но почему они так озабоченно оглядывались, почему все время нервно курили и так внимательно рассматривали убитых, лежавших ничком на проезжей части? Не догадаться, не узнать – загадка, тайна, еще одна, миллионная мистерия войны…

Немцы потом убирали трупы с Московской улицы, сваливали их в ямы, в подвалы разрушенного бомбежкой квартала. А позже, летом убили двоих пленных красноармейцев рядом с домом бабушки и закопали их на том же месте…

Никак не собиралось во что-то объяснимое, в одно, происходившее и в одном времени и в одном месте: вот это забивание людей, будто скота, тогдашними немецкими хозяевами Минска – и то фотографирование в том же, тогдашнем Минске с белым шелковым бантом на груди, рядом с отцом в белой рубашке, галстуке…