Александр Станюта - Городские сны (сборник)

На патефоне аккуратно была сложена стопка пластинок в бумажных конвертах с надписями СССР, Апрелевский завод.

Это оттуда сначала в юность, во двор с динамиком на подоконнике, в первые, скованные от стеснительности танцы в вечерней полутьме, у белой волейбольной сетки, а позже в семейную жизнь, в домашние застолья, это оттуда, из той комнатки на улице Толстого так долго потом так отчетливо неслись наивные, сентиментальные и пошловатые, ложно-значительные слова, голоса и мелодии. Утесов, Вадим Козин, Изабелла Юрьева, Петр Лещенко и Аркадий Погодин и Тамара Церетели, Шульженко и Вертинский – Портрет и Руки, Саша, В парке Чаир, Белая ночь и Маленькая балерина, Чубчик и Дымок от папиросы…

И среди этих голосов один особенный и не такой известный, звенящий и будто натянутый, как серебристая фольга. Дав ему зазвучать однажды для Сережи, сестра сказала: «Это твоя мама». И женщина, которую так назвали, после короткой музыки не то чтобы пропела, а скорей проговорила, красиво продлевая странные слова:

Потом, один, слушая это раз за разом, он пробовал как-то увидеть или придумать мать вместе с отцом, их жизнь, когда его, их сына, еще не было. И ничего из этого не получалось. Голос и музыка, вся песня нравились – но больше ничего не возникало.

Вата с сухими цветами бессмертника между стекол в окне сливалась с белыми снежными шапками на заборе, с сугробами вдоль пустынной улицы. Там иногда проезжали грузовики, глухо лязгая цепями, надетыми на задние колеса, чтобы не пробуксовывать после остановки. Все за окном быстро становилось синеватым, в комнате темнело, и он рассматривал, пока еще можно было обойтись без лампы, книги на этажерке.

Десятилетия спустя, немолодой уже, он будет повторять те минуты мысленно, как видеокассету. Может, в тех книгах с этажерки что-то позволяло ему уже тогда, в далеком детстве во время войны как-то почувствовать непонятную, загадочную для него жизнь матери с отцом, когда они начинали ее?..

Уже после войны, бывая после школы в том бабушкином доме, он снова иногда рассматривал на этажерке книги и удивлялся, даже слегка робел от их названий, таких далеких от всего, чем он тогда жил. Читал с обложек незнакомые слова: Некрасов – Мертвое озеро, Виктор Гюго – 93-й год, Салтыков-Щедрин – Помпадуры и помпадурши, Дос Пассос – 42-я параллель, Джованьоли – Спартак, Государственная фармакопея, Анатомия человека…

Кажется, были еще там журналы, без фотографий, без рисунков, как книжки, только широкие и тонкие, в твердых обложках и с библиотечными штампами «Интернациональная литература». И он читал названия внутри. «Улисс» какой-то, Джойс, – журнал № 4 за 1936-й год. И чьи-то аккуратные подчеркивания в строчках, тонкие, ровные, остро заточенным карандашом, наверное, чтобы потом возвратиться к этим местам, так они понравились. А кто, когда и где это читал, подчеркивал, что с этим человеком стало?

Потом – «Фиеста», фамилию писателя удалось разобрать не сразу. Зато спустя почти полвека, в иной жизни, мать, придя как-то к нему с купленной книгой, совсем легко проговорила это заморское, вихляющее, будто длинная рыба, имя:

– Купила вот Хемингуэя, а «Фиесты» нету здесь…

И он тогда подумал: как она хорошо помнит эту «Фиесту»; конечно, это же ее жизнь в то время, до войны, начало ее выступлений и гастролей, знакомство с отцом, кавалерийским офицером… Пришла тогда с друзьями в полк: «Хотим учиться вольтижировке». И он ее учил садиться в седло, подавал стремя, крепко, надежно держал за щиколотку теплыми сильными руками, подталкивая вверх.

Несколько лет назад, на станции в Ждановичах, после двух дней на даче сына, слушая соловьев в закатном солнце и глядя на рыжего жеребца под деревом, она вдруг что-то словно увидела перед собой, сказав без всякой связи с предыдущими словами:

– Ну, ты подумай только, было точно как в романе каком-нибудь: она – певица, он – кавалерийский офицер…

Сын сразу понял все и тут же среагировал, стараясь подхватить, чтобы она продолжила, даже напомнил ей о ярко-рыжем Огоньке отца. Но помощь была не нужна, она сама удерживала ленту прожитого времени перед глазами:

– Сначала был не Огонек, а серая, в яблоках кобыла. Она взбесилась. Он ее пристрелил. Выстрелил из нагана в ухо.

И сын спросил ее, всю ту же, молодую в ту минуту для самой себя, но все-таки уже другую с виду, старую женщину, что больше всего нравилось ей, молодой, в отце?

Она ответила, все так же глядя куда-то перед собой, чуть сощурившись, видя то, чего ему не разглядеть:

– Очень мужское, сильное начало… Но из-за этого и разошлись. Резкость и ярость. Бешеная ревность. Или, мол, твои концерты и вся эта богема – или я. Не разрешал мне петь и выступать два года. Приду тайком утром на чью-нибудь репетицию, сижу одна в темном зале и реву. Вместо гастролей летом – его военный лагерь, дом в лесу и волейбольная площадка для офицерских жен… В ревности был буен, страшен. Бросил в меня гильзу от снаряда – был дома такой дурацкий сувенир, – а ты в пеленках на руках, чуть увернулась. И больше не смогла, отрезалось что-то внутри. Он ушел к матери, бабушке твоей, туда, ты знаешь, на Толстого…

Он знал.

Он помнил наизусть тот дом из почерневших бревен со скобой в стене для привязи красавца Огонька.

Мать продолжала:

– А между прочим, это был твой первый дом. Я тебя в Вязьме родила, когда отца отправили туда на поселение по решению военного суда, после его буйства в Борисове. Это же надо: выпив, приказал своим солдатам на постах бить проходивших мимо евреев. А как нарочно, была тогда кампания по всей стране – строго наказывать за антисемитизм. Даже команды шли из Москвы: искать и выявлять антисемитов. Опять-таки, врагов народа, только уже на новый лад… Мы с моим папой везли тебя в Минск в чемодане, открытом, на нижней полке. Вот первая твоя люлька. А в Минске от вокзала, через железнодорожные пути прямиком к бабушке и сестре отца, в тот самый дом. Все же две женщины, а я одна тогда не справилась бы. Репетиции, концерты…

Немало можно было выведать у матери под настроение, особенно в ее последние годы. Но еще больше оставалось неизвестным.

О разном думалось. И часто вот об этом: люди, которые видны сейчас уже только в документальных кадрах, на черно-белых фотоснимках, – их уже нет на свете, даже след простыл, а ведь они тоже читали в свое время то, что потом нравилось тебе, ту же «Фиесту». В азартной, жадной к удовольствиям и резкой, импульсивной молодости, в 60-х, приятели и знакомые читали ее так, что в ней как бы и жили. Подражали ее героям. Можно сказать, на этом даже как-то внутренне росли. «Фиеста» называли, оставляя в стороне первое название «И восходит солнце».