Александр Станюта - Городские сны (сборник)

Необъяснимым, несоединимым со всем, что только с возрастом стало понятно как война, осталось многое другое. И танец сестры со стулом вместо ухажера под патефон, под довоенную, любимую пластинку в большей комнате, которую называли залой. И отец с Соней, черноволосой своей подругой в белой постели в той же комнате, их лица, когда он заглянул туда, – лица и не смущенные и не обеспокоенные, только чуть удивленные, что уже поздно, а он еще не спит.

И красноголовый мухомор на елке, пластмассовый, на тонкой белой ножке, с белыми точками на шляпке. Взрослея, школьником, потом студентом, он удивлялся: в занятом немцами городе отец принес ему под Новый год этот немецкий елочный подарок от своего шефа на работе, – и как это понять, соединить со всем тем, что представляют и чувствуют и сверстники и их родители при разговорах про войну?

Не собиралось, не соединялось в одно целое с увиденным в детские годы и то, что он узнал однажды об отце, будучи уже старше самого его.

Старая женщина в широких брюках, инвалид, рывками двигаясь с опорой на костыль и палку, присела рядом в поликлинике, сказала не по возрасту звонким голосом: «А я ведь танцевала раз с вашим отцом в Доме офицеров. Девчонкой. Знала, что его жена певица. Он был очень хорош, блестящий офицер, галантный… осанка, выправка… танцевал как бог… мы откружили вальс, он вел так легко, умело… отвел меня к подружкам и благодарил».

Спустя полвека, даже больше, сын того офицера, Сергей Александрович пробовал вообразить услышанное. Ничего не получалось. Мешали костыль и палка этой женщины, весь ее вид.

Она несчастна, и она не виновата, говорил он себе; главное же – он, отец, пусть только на снимках, он молод там и навсегда останется таким, теперь же можешь его увидеть еще и со слов той некогда девчушки. Зал, где они кружились, ты отлично знаешь – ну так представь…

Не получалось.

От человека этого, привычно-близкого по запахам, вещам, но все же малознакомого, ему остались: бостоновый костюм, швейцарские наручные часы «Omega Delfin» с прямоугольным циферблатом (на семнадцати камнях, анкерский ход, сказал потом горбатый и очкастый скупщик в ювелирном магазине) и авторучка «Montblanc» с тонким стальным стерженьком вместо пера – в школе авторитетно подтвердили: стержневая.

А в семье сестры хранились из того времени, из жизни отца, деревянный олень с ветвистыми рогами – довоенный еще обитатель верхней полки этажерки, настольные часы-будильник с фосфорными стрелками и никелированная подкова.

Когда же все уже привыкли к мысли, что он на краю света, сестра отдала двоюродному брату еще одно вещественное доказательство прежней жизни его отца – матерчатую полоску, закладку для книг с вышитым кем-то именем САША.

Так звали человека с прямой осанкой, легкого и точного в ходьбе, который в давнем и неудержимо удаляющемся времени войны и оккупации, теперь уже будто на иной планете, однажды показался в конце пустой улицы, идя домой, в зимнем пальто с рыжим воротником, – а его сын, заметив это из окна, снял патефонную головку с кружившейся пластинки и остановил, прервал голос поющей матери.

Прервал, чтобы отец не догадался, что сын, освоив патефон, слушает этот чуть-чуть дрожащий, будто натянутая серебристая фольга, голос, – лишь понимая, веря, что с пластинки поет мать, но ничего еще не чувствуя.

Он слушал этот голос уже много раз, не думая о том, что это голос матери. Он его слышал, но не вспоминал о ней, потому что вспоминать можно только то, что однажды запомнилось.

Здесь, в доме со ставнями на окнах, с заткнутыми зимой ватой отверстиями в стенах для железных засовов, что вечерами подавали с улицы внутрь, вдевая в петли на концах длинные гвозди или половинки ножниц, – здесь за три года оккупации Сережа часто слышал: Лёля.

Он понимал, что это мать, но не представлял ее себе, когда упоминалось это имя. Его не было с чем соединять. За ним не слышалось того, что бы на это «Лёля» как-то откликнулось.

Был только этот голос с пластинки и знание, пришедшее от взрослых: мама поет.

И мама пела. Получалось, что пела одному ему. Бабушка хлопотала в кухне с вилами и чугунами у плиты, гремела ведрами в промерзших сенцах, где лежали дрова. А старшая сестра была где-то на городских работах, она за это получала в конце дня с немецкой кухни на Московской улице черпак гороховой похлебки с хлебной пайкой. И где-то на своей работе был отец.

Где была тетя Надя, пока не умерла в холодном, черном после ослепительного снега марте с грузными воронами в голых березах за окном?.. И ей было не холодно лежать в платье, в легком платке на плечах с широкой церковной лентой из бумаги на лбу, когда открытый гроб стоял у дома на двух табуретах. Его удалось вынести только через окно, куда отцовский Огонек просовывал когда-то длинную голову со стригущими острыми ушами, белым пятном на лбу, после чего отец со своим отцом выходили и садились курить на крыльце, чтобы Огонек их видел…

А в день похорон они уже без деда стояли под окном у открытого гроба: бабушка в толстом платке, с заплаканным темным лицом; Тама, двоюродная сестра Сережи – дочь тети Нади – с лицом припухлым и немолодым от слез; отец без шапки, в незастегнутом зимнем пальто, в белой рубашке с галстуком, со всегдашним своим тонким темно-зеленым кашне со светлыми полосками на концах.

Над головой тети Нади, бывшей продавщицы в минском довоенном ГУМе, стоял в тот темно-серый день ее муж, сапожник.

Он жил в их тесной половине старого бревенчатого дома как-то незаметно, тихо. Глухими зимними днями сидел на низком табурете в фартуке и, с головой уйдя в работу, ловко и точно постукивал молотком с плоской круглой шляпкой по деревянным желтоватым гвоздям, тэксикам, что в два или три тесных ряда шли по краям коричневой, с глянцевым отливом, подошвы. Расплюснутые верхние концы этих тэксиков затем снимались шершавым рашпилем, ровнялись с поверхностью подошвы, немного стесывая и ее.

Глухие удары молотка по сапогу или ботинку, плотно сидящему на металлической сапожной лапе, запах нагретого черного вара, гладкие легкие колодки с клиньями, широкие, острые как бритвы ножи, шило – прямое и кривое, загнутое клювом, и еще одно, тоже загнутое, но с отверстием на кончике, им сапоги тачались суровой ниткой, дратвой, натертой воском…

Все это было целым интересным миром в угловой и светлой комнате, когда работал там свою сапожную работу дядя Шура. Все это пахло чем-то уютно-деловым, чуть ли не вкусным – кожей, хромом, клеем – и все это осталось навсегда там, куда все же можно мысленно заглянуть, чтоб вновь увидеть это совсем близко, рядом.

В той самой комнатушке на нижней полке этажерки из тонких деревянных жердочек покоился тяжелый черный чемоданчик патефона с выдвижной коробочкой иголок и ручкой для завода пружины, похожей на игрушечный автомобильный ключ.