Борис Березовский - Исполнение желаний

В этом городе, где после войны была расквартирована воинская часть отца, мама с папой и познакомились. Он увидел ее в театре, представился, пошел провожать. Мама – девушка бойкая – провожать не советовала: ее ухажеры, здоровенные парни, наверняка поджидавшие ее у ворот, могли папе и накостылять, не посмотрев на лейтенантские погоны. В ответ же папа только улыбнулся, а когда и впрямь навстречу вышли двое бугаев, он просто перебросил их через забор, чем окончательно сразил по-настоящему понравившуюся ему маму.

В этом городе Кирилл и родился. Там же – в своем собственном маленьком доме, каким-то чудом сохранившемся в самом центре города, – проживали и родители мамы – его бабушка и дедушка. Мама говорила Кириллу, что он уже был у них в гостях, но сам Кирилл этого не помнил. Семья же папы жила в Киеве, и папа говорил, что, как только появится возможность, они обязательно навестят его родных.

Так вот за этим пианино, подтаскивая к нему стул, Кирилл стал проводить все больше времени. Он бренчал, нажимая на разные клавиши; прислушивался к «толстым» и «тонким» звукам, рождавшимся в противоположных концах черно-белой клавиатуры; перебирал своими маленькими пальцами одну клавишу за другой, терпеливо вслушиваясь в то, как затихает звук.

К тому же неожиданно он начал петь. Пел песни бодрые, часто звучавшие из черной тарелки радио; пытался повторять за няней Асей песни грустные, лирические, от которых почему-то хотелось плакать; бездумно повторял подслушанные где-то и не всегда понятные ему частушки. Причем пел очень чисто. Тем тонким, звонким голоском, который у мальчишек называется дискантом.

Отец сиял от счастья. Он всегда мечтал – с момента появления на свет Кирилла – вырастить из сына музыканта. Не самодеятельного, каким он сам, по сути дела, и являлся, а настоящего, высокообразованного профессионала.

Как смог оценить спустя годы Кирилл – отец по части музыки был одарен безмерно. Он играл на скрипке, мандолине и гитаре, всех медных духовых, баяне и аккордеоне, ну и, конечно, на рояле, к которому относился с благоговением. Ведь не случайно из Германии он привез не ковры и посуду, как другие офицеры, а тяжеленное пианино. Кирилл как-то подслушал: родители ссорились, и мама выговаривала папе за это, упрекая его в бесхозяйственности.

Ноты папа знал, но играл, что называется, по слуху, умея быстро подобрать мелодию и аккомпанемент практически любой песни, услышанной им по радио или в кино. Особенно отец гордился тем, что на фронте – где он был командиром взвода, а потом и батальона 76-миллиметровых пушек, – имея под рукой лишь дряхлую гармошку-двухрядку, умудрялся подбирать все народные песни, которые напевали ему бойцы семи национальностей, служившие под его началом. К тому же отец прекрасно пел красивым низким баритоном и, вечно оказываясь в центре любой компании, всегда предпочитал выпивке и преферансу – игру на пианино, пение и танцы.

К музыке отец пришел довольно рано – лет с шести, и по достаточно трагическому случаю. В их доме, расположенном в беднейшем киевском районе – на Подоле, жил столяр, хорошо игравший на скрипке. Он летом часто выходил во двор и радовал своей игрой соседей, собиравшихся там посудачить, а заодно и подивиться на талантливого скрипача. В толпе верных слушателей, как водится, были и дети, среди которых тот и заприметил Аркадия – будущего отца Кирилла.

И когда со столяром произошло несчастье – на работе ему оторвало руку, – он, вернувшись из больницы, подарил Аркаше свою скрипку, пообещав и научить его играть. Но поскольку Аркаша был мал, а скрипка – большая, то столяр одной рукой выдолбил в одной из стен двора выемку, куда Аркаша и укладывал гриф скрипки, пока учился играть. Аркаша рос, и над первой выемкой в стене появилась вторая, а затем и третья. Ну а потом, когда Аркадий вырос, выемки ему уж больше не понадобились – он мог держать скрипку сам и радовать своего учителя удивительными успехами.

Шли годы, и отец Кирилла, сам научившийся играть на многих инструментах, хоть и мечтал стать профессиональным музыкантом, но не смог. Семья была большой, и ни о какой учебе не велось и речи – не то что учить, кормить всех было нечем. И отец стал военным, поступив в шестнадцать лет в артиллерийское училище, а в восемнадцать – получив погоны младшего лейтенанта – отправился на фронт.

О том, как он научился играть на рояле, отец сам всегда рассказывал как о легенде. А дело было так. Попав после ранения обеих ног в московский госпиталь, он впервые увидел вблизи этот чудо-инструмент – большой кабинетный «Бехштейн», стоявший в холле первого этажа, недалеко от вахты. Отец играл немного на аккордеоне, но к роялю, до того момента, не подходил ни разу. И вот, передвигаясь на коляске, он часто подъезжал к «Бехштейну» и, применяя уже имевшиеся навыки игры на аккордеоне, пытался что-то наигрывать и на этом новом для себя инструменте.

По счастью, в том госпитале в военные годы служил вахтером отец известной пианистки Марии Гринберг. Она же часто приходила навестить своего отца, да и, наверное, немного подкормиться. И вот, увидев как-то молодого лейтенанта, насилующего «Бехштейн», она не выдержала, подошла и что-то подсказала в плане правильной организации движений рук. Каково же было ее удивление, когда, придя в следующий раз, она воочию убедилась, что лейтенантик, вняв ее советам, значительно продвинулся вперед. И тут она, обрадовавшись, похвалила начинающего пианиста и пообещала дать ему несколько уроков. И обещание свое сдержала. А так как лейтенант, участвующий в госпитальной самодеятельности, был нужен всем – особенно начальству, его и постарались придержать гораздо дольше, чем требовалось для окончательного излечения. Уроки с Гринберг продолжались, и кончилось все тем, что даже музыканты-профессионалы, слышавшие игру папы, не сразу верили тому, что он никогда и нигде не учился.

Вот каким был отец у Кирилла! И надо ли говорить, как Кирилл им гордился и как хотел порадовать своими успехами. А потому и в музыкальную школу, задолго до общеобразовательной, пошел с большой охотой. Ему там нравилось все – и его учительница Вера Кузьминична Рачковская, и большая, с толстыми картонными обложками «Школа игры на фортепиано» какого-то А. А. Николаева, и участие в репетициях хора.

Не нравилось ему только сольфеджио. Зачем, не понимал он, нужно писать ноты в тетрадке, когда они и так уже напечатаны, и зачем нужно петь, называя ноты, а не слова. Честно говоря, нелюбовь к сольфеджио в дальнейшем отрицательно сказалась на его училищной и консерваторской учебе – вероятно, в маленьком провинциальном городке преподавание этого важнейшего для музыканта предмета велось из рук вон плохо. И еще ему очень не нравилась его нотная папка – черная, большая, с витыми ручками и тесемками по бокам, с вытесненной на одной из крышек смешной лирой. Он терпеть не мог носить ее в руках – тяжелая папка волочилась по земле, и все прохожие прекрасно видели, что вот, мол, – идет маменькин сынок в свою музыкальную школу. Этого он почему-то стеснялся.