Александра Кириллова - Невидимая жизнь

– А еще мы катались на телеге, – продолжала Маша, – заходили в церкви.

Она говорила все это безэмоционально, таким задумчивым и спокойным тоном, словно разговаривала сама с собой.

– Я не помню, – повторила Аня.

– А еще мы ездили смотреть храм Покрова на Нерли, – точно не услышав сестру, продолжала Маша, – очень долго шли по полю от электрички, а потом папа взял меня на руки. Мы все шли, шли, а эта церковь стояла вдали, как свечка, такая худенькая и белая. Папа говорил, что это самая старая церковь, которая сохранилась на Руси.

– Может, меня там не было? – вдруг спросила Аня.

Автомобиль остановился на перекрестке, и Аня включила поворотник, чтобы повернуть направо. Поворотник защелкал, как метроном.

– Почему ты отговорила маму отправить отца в Германию? – вдруг спросила Маша.

За окнами шумело и перекатывалось пугающими звуками мокрое шоссе. Тишины не было, но казалось, в воздухе повисла какая-то страшная глухота. Аня молчала.

По ее лицу было непонятно, думает ли она над ответом или прослушала вопрос. Казалось, ее внимание полностью поглотила дорога. И только когда загорелся зеленый, и машина тронулась вперед, словно получив позволение говорить, Анна ответила:

– Эти разговоры сейчас не имеют смысла.

– Не имеют? – с удивлением переспросила Маша. Она смотрела на профиль сестры, острый и красивый, на ее слегка неопрятную прическу, на локоны каштановых волос, выпадающих из-под заколки, на серьги с изумрудами, и ей казалось, что она абсолютно не знает эту женщину – суровую и холодную. То, что она говорила, Маше казалось абсолютно непонятным, и логика у этой женщины была какая-то своя, она Маше была чужда и даже противна.

– И прошу тебя не терзать этими вопросами мать, – спокойно проговорила Анна.

Маша закивала головой, но не в знак одобрения, а словно соглашаясь с каким-то своим внутренним заявлением: "Все напрасно".

– Тебя не мучают сомнения? – вслух спросила она.

– Мы не боги, не прорицатели, – Аня заговорила быстро. – Мы даже не врачи. Никогда не было никакой гарантии, что твой вариант сработает, пусть и за такие огромные деньги.

– Деньги, – с каким-то горестным пониманием повторила Маша, но Аня не дала ей говорить:

– Это – рак, тяжелая битва, которую мы проиграли. Ты цепляешься за пустоту. Прими это!

Сказанные слова залетели в пространство маленькой машины, как вой сирены. Аня уже молчала, а слова все летали и летали, бились об окна и потолок, и никак не могли вырваться прочь. Они звучали снова и снова в Машиной голове.

– Это неправда, – почти вскрикнула Маша, точно пытаясь выгнать из своей памяти то, что сказала сестра.

Но Аня спокойно и абсолютно уверенно произнесла:

– Правда.

Машино лицо исказилось, словно от боли или от отчаяния. Как же ей захотелось прямо в это мгновение вырваться отсюда, из этой тюрьмы, в которой вся власть принадлежит исключительно словам сестры, страшным словам, которым она не хочет подчиняться. Но автомобиль летел и летел через облака грязи и выхлопных газов, и казалось, этому путешествию не будет конца, как и этому дождю.

Только через какое-то время Аня вдруг сказала:

– Я вспомнила эту поездку в Суздаль. Я после нее заболела воспалением легких.

Город за окнами размывался каплями дождя, они скатывались по стеклу и от порывов ветра и движения машины немного дрожали и походили на дрожащие на чьих-то щеках слезы. Все грани внешнего мира потеряли свою четкость.

Маша закрыла глаза, и город за окном совсем исчез.

Машину припарковали в соседнем квартале. Так уж вышло, свободных мест ближе не было. Две хрупкие женские фигуры выскользнули из авто на черный, похожий на мутную реку тротуар и поплыли вдоль потемневших то ли от старости, то ли от дождя домов прежде родного района. Они шли молча, неторопливо, и в этом одиноком движении среди уныния дворовых конструкций сквозили одновременно и тоска, и равнодушие, и при этом какая-то закономерность, точно все это уже происходило, и не один раз, и не только здесь, и не только с ними.

Этот когда-то милый сердцу уголок земли уже давно перестал быть любимой гаванью, самым красивым местом на планете. Он превратился в обычный старый район Москвы, незамысловатый и унылый.

В центре сквера все так же, нарушая все законы этики и времени, стояли мусорные баки. Рядом располагалась детская площадка, она выглядела так, словно на ней дети не играли уже десятки лет. Деревья, посаженные, когда сестры были еще совсем маленькими, выросли и, кажется, переросли. Зажатые мрачными телами зданий, они из года в год тянулись и тянулись к солнечному свету, пока не превратились в длинноруких монстров. Они стояли, сутулые и мокрые, и с какой-то жалостью качали головой. Только жалели они не себя, а тех, кому велением судьбы приходилось снова и снова проходить через этот двор.

Очень часто, приезжая к родителям и проходя здесь, и Аня, и Маша ловили в себе это ощущение отстраненности и нежелания возвращаться к чему-то прежде столь родному. Именно возвращаться. Потому что старый мир остался неизменным. Изменились они – Аня и Маша, они выросли, стали самостоятельными, познали новую, более красивую жизнь. Они обе жили в своих квартирах, в своих районах, в которых все было по-другому. Там было больше места, больше света и меньше тесноты. Минимальное количество вещей, ничего лишнего "для красоты" или "на память". Никаких половичков, ковров, салфеток, подушек, вазочек, старых торшеров и швейных машинок. Новый быт стал строгим и структурированным, как офис.

И даже дворы в новых районах, где жили новые Ани и Маши, были другие. Все цветы и деревья там были посажены строго по плану и по смете, совсем не так, как здесь. А здесь в каждом углу был и сад, и огород, и клумба, возделанная трудолюбивой и бескорыстной рукой бабушки-соседки с первого этажа. И выращено это все было абсолютно без плана и без проекта, хаотично и неряшливо, но исключительно по велению сердца и из любви к живому.

Жителям новых районов все это теперь казалось ужасно архаичным и неправильным. Аня даже спрашивала маму, почему та не пожалуется в ЖЭК и не потребует сравнять эти "сельские кущи" с землей. Но мама, конечно же, возражала и говорила, что надо проявлять уважение к людям, которые тридцать лет бескорыстно ухаживали за этой землей в то, время, когда никто не хотел заниматься придомовой территорией, и что она сама первая встанет на их защиту, если приедет бульдозер.

"Тебе же самой нравилось пересаживать с бабой Шурой тюльпаны", – говорила она. Но Аня брезгливо хмыкала. Эти воспоминания почему-то не доставляли ей удовольствия. Та старая жизнь, простая, мещанская, была ей чужда и постыдна.

Мама, Антонина Сергеевна, открыла дверь почти сразу. Она была достаточно бодра, в своем обычном домашнем спортивном костюме, волосы были гладко зачесаны и скреплены заколкой. Глаза она не накрасила, но выглядела сегодня на удивление хорошо. Маша зашла в прихожую и только тогда обратила внимание, что сестра одета в обычные джинсы и серый свитер, и лишь она, Маша, одета во все черное. Черные брюки были повседневными, а вот черную блузку она долго искала в залежах "уставших" вещей, так она называла полку, где лежали надоевшие, но еще не сносившиеся предметы гардероба. И получившийся костюм оказался весьма неплох, даже элегантен.