Александр Солин - Аккорд. Роман в трех частях

«Я же сказала – скоро приду!»

«Кто это?» – спросил я, когда мы сошлись.

«Мать!» – зло откликнулась она.

Со мной она всегда была кроткой и ласковой. Из ее глаз исчез дерзкий огонек, и теперь она смотрела на меня светло и радостно, как, впрочем, и я на нее. Иногда она просила меня что-нибудь сыграть. Садилась на диван, складывала руки на коленях и слушала с умилением на лице. И если вначале нашего знакомства, настраиваясь на нее, я слышал языческие каденции «Весны священной», то теперь моим любимым композитором стал Шопен – клавиатура, залитая святыми, возвышенными слезами.

Она никогда не приглашала меня домой и прощалась в одном и том же месте под березами. У нее не было телефона, и мы вечером договаривались, где и когда встретимся на следующий день. Нам нужно было лишь соединиться, и после этого мы не расставались. Она затмила Нину и готовилась затмить белый свет. Меня не смутила даже новость о том, что она уходит из школы и поступает в техникум, чтобы учиться на бухгалтера.

Так прошло лето, и наступила осень.

И вот в подол травы зеленой летит на землю ранний плод!

Не могу удержаться и не воскликнуть: что за чУдное слово «Итак»! Возможно, вы удивитесь: что чудного в этом строгом, подбористом, очкастом существе? Сопровождаемое угрожающим поблескиванием стекол и стуком указки, оно ничего, кроме оцепенелого ожидания не вызывает. Ведь за ним может последовать все что угодно – и любовь, и смертная казнь, и помилование. Оно как взметнувшийся над пустой сценой занавес, что призывает на публику забывшего текст актера. Оно требует ответа, притом что заранее его знает, оно наслаждается нашим страхом и не торопится помочь.

Все так, но мне известна одна его уязвимая тайна, что открылась мне в том наивном возрасте, когда я только-только привыкал к шелесту страниц. Как палач в свободное от работы время собирает полевые цветы и, поддерживая их головки, спешит поставить их в вазу, так и это слово-гильотина имеет свое болезненное пристрастие. Вернувшись с работы, натянув стеганый халат и расположившись в кресле, оно достает с полки букву «а», цепляет его к своему короткому составу и чудесным образом превращается в небольшой, уютный остров.

Итака, земной рай. Душисто-влажный, как моя Натали после купания.

Чудное слово – Итак! Каждый раз, когда я его произношу, я не знаю, во что оно превратится. Может, в домашнее Ионическое море или в ушлого Одиссея, а может, в бутафорское яблоко раздора – Трою. Или в Гомера – красноречивого и призрачного анонима, Шекспира древности. Или меня вдруг окружат пронырливые венецианцы, или возьмут в плен распоясавшиеся пираты, а мимо тяжелой поступью проследует проходимец Наполеон…

Я закрываю глаза и заклинаю: «Натали-и-и…» (чем она, в конце концов, хуже Н.Н.Гончаровой?!), и она откликается цветущим деревом ссылок, каждая из которых сочна и весома, как тропический плод.

Часто бывая у меня дома, Натали сумела понравиться моим родителям. Все мои паскудные мысли на ее счет испарились, и когда мы закрывались в моей комнате и садились на диван, я не давал ей ни малейшего повода к смущению. Нам всегда хватало тем для общения, и томительные паузы, возникнув, тут же свергались очередным приступом моего красноречия. Мы могли бы уединиться на моей даче, что находилась в десяти километрах от города, и там, в полном одиночестве я был бы просто вынужден ее поцеловать и бог знает, что еще себе позволить. Вот потому я ее туда и не приглашал.

Моя деликатность подкреплялась ее сдержанностью. Смеясь, она не хватала меня за руку с тем, чтобы забыть на ней свою, не склонялась ко мне порывистой головой, подставляя ее гладкий русый шелк моим смущенным губам. Не бросала на меня томные взгляды и, сидя рядом, не искушала расчетливыми прикосновениями. Неловко качнувшись, искала опору на стороне, а не хваталась за меня. Словом, не пользовалась теми проверенными ужимками, что есть в арсенале каждой женщины, и тот единственный раз, когда я прижал ее к груди, остался во мне романтичным, негаснущим воспоминанием.

Возможно, таково одно из многочисленных свойств любви, но я тонко чувствовал ее настроение. А менялось оно у нее довольно часто и без видимых причин. Случалось, в разгар нашего оживленного разговора она вдруг затихала, и лицо ее гасло. Я спрашивал, в чем дело, но она отводила глаза и молчала.

«Опять с матерью поссорилась?» – подсказывал я.

«Да!» – охотно хваталась она за брошенный канат.

Иногда, внезапно к ней повернувшись, я перехватывал ее серьезный, глубокий взгляд, который она по причине его гипнотической сосредоточенности не успевала отвести, и я читал в нем взрослую материнскую печаль. Как будто она уже знала наше будущее и жалела нас. Что поделаешь: Кассандра живет даже в женщине-ребенке, и все женщины, как одна считают нужным предсказывать только несчастья. Мало-помалу я пришел к мысли, что она носит в себе занозу неизвестной, чуждой мне породы, которая исподволь беспокоит ее и томит. Поначалу я думал, что здесь замешаны ее отношения с родителями. Ну, как же: мать пьет, отец бьет. Не оттого ли она всегда уходила от меня с большой неохотой? Оказалось, что мать и в самом деле пьет и придирается, а отец хоть и попивает, но любит ее и всегда защищает. Чем я мог ей помочь? И с моей легкой руки она почти все вечера стала проводить у меня. Делала вместе со мной свои бухгалтерские уроки, ужинала с нами, смотрела телевизор и о чем-то шепталась с матерью.

Однажды в конце ноября я пришел за ней и, как обычно, ждал ее на лестничной площадке между этажами, когда до меня вдруг донеслись глухие, косноязычные раскаты крепнущей ссоры. Внезапно дверь ее квартиры с треском распахнулась, и на площадку вылетела Натали. Ее догнал звенящий визг:

«Ну, погоди! Лешка вернется, я все ему расскажу!»

«Дура! – согнувшись, сжав побелевшие кулаки и тряся скрюченными руками, забилась в истерике Натали. – Пьяная дура, дура, дура, дура, дура, чтоб ты сдохла!..»

И скатилась по лестнице прямо в мои объятия. Несколько минут ее сотрясали рыдания, и когда от них остались лишь детские всхлипывания, я обнял ее за плечи и повел на улицу. Пока мы шли ко мне, она не обронила ни слова и потом сидела на диване, сложив на коленях руки и смахивая слезы с глаз. Наконец она затвердевшим голосом сказала:

«Ладно, все нормально…»

И тогда я спросил:

«Кто такой Лешка?»

Она отвернула лицо и долго не отвечала.