Александр Жданов - Пятый постулат

– Писатель, значит? А я тоже знала одного писателя. Только молодого. Солдатик у нас в госпитале лежал. Всё мне стихи читал. А однажды даже посвятил мне стих. Смешно.

Я давно заметил, что водитель свернул с прямого шоссе, оставив позади тот самый перекрёсток. Он вёз пассажирку домой. Несколько раз за всё это время мы переглянулись с водителем через зеркало заднего вида. И водитель сделал то, на что не решался я, – он спросил через плечо:

– А зовут-то вас как, незнакомая пассажирка?

– Меня-то? Валентина. Валентина Павловна. Ой, ну вот – приехали. Так вы меня прямо домой привезли? Спасибо вам большое.

Весь оставшийся путь проехали молча. И даже прощаясь, водитель не стал ничего спрашивать, уточнять. Денег с попутчицы и с меня дополнительно за сделанный крюк не взял. А когда я, захлопнув дверцу его автомобиля, пошел к дому, он коротко просигналил два раза.

Дальше оставаться в городе было опасно. Надо было бежать. Желательно далеко. О чем думал молодой статный армянин с выразительным профилем, когда похищал турецкую девушку Гюльназ? Похитил, привёл домой и объяснил отцу просто: люблю.

Похоже, и девушка любила молодого Герасима – стояла перед будущим свёкром, спрятавшись за Герасимом и кротко потупив взгляд. Решалась судьба. Пока не объявились родственники девушки, нужно успеть окрестить беглянку, обвенчать молодых и отправить их. Надо было спешить. Родственники девушки всё равно не смирились бы с позором, выкрали бы её и, скорее всего, убили, забросав камнями. Да и Герасиму с роднёй стало бы не сладко. Поэтому хотел отец быстрее убрать из города молодых, а потом сделать вид, что знать ничего не знает, что Герасим уехал в Эривань или Тифлис на заработки.

Уважаемым человеком в армянских кварталах города был Агабек, отец Герасима. Да и турки заходили к нему. Тогда вражды, лютой вражды, которая обернётся истреблением людей, еще и в помине не было. Да, уважали Агабека, но и ему пришлось немало потрудиться, чтобы уговорить священника быстро окрестить турчанку и тут же обвенчать молодых. Но управились в два дня: крестили, обвенчали и даже в дорогу собрали. Провожая, мать плакала и сокрушалась:

– Что ж так не по-людски – ни свадьбы ни сыграли, ни гостей не пригласили..

Муж рассудительно заметил, что лучше не погулять, да живыми остаться. Вещей в дорогу собрали немного – всего два хурджина, два красиво расшитых удлиненных мешка, связанных между собой, чтобы удобно было носить на плече.

Мать плакала, Агабек напутствовал:

– Доберётесь до Эривани. Оттуда поезжайте в Тифлис. Постарайтесь найти медника Ашота Дарчиняна. У него своя мастерская, дом. Он, наверное, помнит меня и на несколько дней приютит. Но, смотри, Герасим, не злоупотребляй добротой людей, не будь им в тягость. Уходи так, что бы они грустили о твоем уходе, а не вздыхали облегченно. Работать ты умеешь – не пропадёте.

Не только молодую жену-турчанку увозил с собой Герасим. Вез и турецкую, по сути, фамилию. Турецким словами образована она. Да и не могло быть иначе. Все предки Герасима шили обувь. Так и называли их: «чуст дузян», то есть «те, что делают башмаки». Стало быть, по-русски Чустузяны, живи они где-нибудь в Калуге или Твери, могли бы стать Башмачкиными.

В Тифлисе молодые и обосновались. Гульназ, которая по крещении стала называться Репсимэ, родила Герасиму двух сыновей и трех дочерей. Старший сын, названный в честь деда Агабеком, повзрослев, отправился назад в Эривань. А младший Александр отправился туда, где можно было заработать. Тифлис был городом красивой жизни, туда приезжали потратить заработанное. А заработать можно было лишь в Баку.

Оторвался от семьи Александр. Осел в Баку. Даже фамильному ремеслу изменил: стал портным. Хорошим портным. Его и молодого уважительно называли Александром Герасимовичем. А ведь понравился ему новый город, улицы – и узкие с ломающейся перспективой и прямые, как его большая портновская линейка. А какие названия! Торговая, Большая морская, Малая морская, Ольгинская. Он любил лето в этом городе – раскаленный воздух, который, казалось, разливался и рождал миражи. Любил и запах нефти. Морское бурение освоили не так давно, но промыслы подходили к городу всё ближе. Нефть привлекла в город деньги, город становился всё краше. И поехали в Баку люди. Нобель вложился в нефтедобычу, немцы налаживали мыловаренные фабрики. И район появился под Баку – Сабунчи, то есть Мыльники. Ехали и из самой России. Много людей – много заказчиков. Дела у Александра Герасимовича шли неплохо.

Из Астрахани приехала армянская семья. Поселились в соседнем квартале. И зашли как-то в будочку Александра вместе с дочерью. Разговорились по-соседски. А у Александра радостно забилось сердце, когда он узнал, что девушку зовут, как и мать, Репсимэ. Девушка по-армянски говорила плохо, перемежала армянские слова с русскими, но это не мешало: бакинцы, а Александр уже считал себя бакинцем, по-русски говорили хорошо. А уж когда молодые встретились взглядами, о правильных словах можно было и не думать.

Такова, наверное, была судьба мужчин этого рода: отец женился на турчанке, сын на девушке из далёкой Астрахани. И другая улыбка судьбы: девочек рождалось больше. У Александра Герасимовича были три сестры. Родились у него три дочери и один сын Ерванд. На его-то долю и выпали испытания. Основательно учиться было некогда, работать приходилось у немца – обивщика мебели, на почте. Немец был суров, за складки на обивке, за недостаточно ровный ряд мебельных гвоздей с золотистыми шляпками бил линейкой по рукам. Приговаривал:

– Люди не скажут, что Ерванд плохо сделал, люди скажут: у Штольца плохо делают.

Хоть руки от таких уроков болели, он усвоил уроки эти на всю жизнь. И до самой старости был добросовестным в работе и службе.

Работа работой, а молодежи погулять хотелось. Нравился Губернаторский садик рядом с красивым зданием Бакинского дворянского собрания. Но у входа в садик стоял жандарм, а над входом надпись предупреждала: «Нижним чинам и собакам вход воспрещен». Попадешь или нет в сад, зависело от расположения жандарма. Был и другой садик, Молоканский – не такой уютный, но погулять и там было приятно.

А на Пасху юноши ходили к церквам. Высматривали стайки барышень без сопровождения взрослых.

– Христос воскресе! – сняв картузы, подходили к барышням и могли безнаказанно целоваться.

– Воистину воскресе! – отвечали смущённые барышни, но против поцелуев не протестовали.

Но это позже, а в 1905 году город гудел. Бастовали и протестовали, казалось, все: нефтяники, печатники, булочники. Что заставило сносно живущего ремесленника ввязаться в политические события, сказать трудно. Но ввязался да еще и двенадцатилетнего подростка-сына привлёк. Позвал его к себе, вынул из нижнего ящика кусок красной материи, велел сыну снять рубашку обмотаться этим кумачом, затем снова рубашку напялить.