Лева Воробейчик - Клуб достопочтенных шлюх

Мы не секта, не подпольное агентство по продаже дам на ближнее зарубежье, мы даже не джентльменский клуб в привычном для него понимании, моя милая. Мы – огонь для умирающей птицы, не подозревающей еще, что ей предстоит стать фениксом; мы – жизнь, свет, надежда, Аннета. Через мой Клуб прошли многие – и не пожалела еще ни одна.

Вы скажете, что это глупость. Ваши друзья скажут, что это глупость. Мириады пустоголовых пустобрехов скажут вам данную мысль – но Вы-то, Вы, Аннета? Вы в свои девятнадцать лет добились такого, о чем другим и мечтать не положено – и если только решитесь… если захотите…

Вы станете лучшей из всех нас, дорогая.

Не рубите с плеча – подумайте, в чем тогда смысл, если не в этом?

В Спрингтауне Вас найдут через какое – то время. День, неделя, может даже год – но мы придем к Вам тогда, когда Вы будете наиболее в нас нуждаться. Клуб никогда не исчезает насовсем.

«Люди ценят тех, кто возрождается из пепла»

Карла Сореньи.»

Она перечитывала письмо уже в третий раз. Тот человек уже давно скрылся в пелене снега, Эрик безуспешно пытался дозвониться ей на сотовый, а митчфилдцы уже давно вернулись домой, счастливо расцеловывая своих домашних. Времени прошло уже прилично – она думала и читала, а после снова думала. Митчфилд, манящий и желанный, в одночасье стал плоским и серым – таким, каким в сущности и был; только теперь понятие дома растянулось, разветвилось и размылось, так и не дойдя до смысловой точки.

Она была глупой. Глупой и маленькой. Только увидев надпись, порвала конверт и начала жадно вчитываться – даже почти все поняла. Когда она кончила, таинственного почтальона уже не было рядом: шутка ли, но рядом вообще никого не было. Она стояла одна под хлопьями падающего снега, закрыв глаза и беззвучно крича от разочарования, злобы и боли, которая ее наполняла. Потому, что конверт не внес ясности – а только сильнее все вокруг запутал.

Она вернулась домой, а родители поинтересовались, как дела у Эрика. Напустив на себя улыбку, она соврала своей матери, зная, что ей так будет спокойнее – вообще, после того случая двухлетней давности она не видела в своей матери терпеливого собеседника; никому же от этого не было хуже. Ей захотелось уснуть только затем, чтобы проснуться новым человеком – и, как обычно это бывает, сон все к ней не шел. Справедливо или нет – но она пролежала без движения несколько часов, иногда вставая и перечитывая отдельные фразы. Она была недвижима, но внутри нее происходила борьба, та, которая всего важней на этом свете. Бой разгорелся не на шутку – ведь на кону стояла душа Сьюзи Доус.

Предрассудки? Амбиции? Желания? Что это такое, по – вашему – пустота названий и слов, которыми оправдывают себя слабые, или же действия сильных, сокрытые в подсознании? Я не знаю, мои дорогие читатели, – а уж она и подавно. Она хотела быть дома, с Эриком – и жгуче мечтала о таинственном Клубе, что вновь послал ей весточку. Она хотела ходить в церковь и за продуктами, располнев как Кэсси Дорм – и ненавидела всю эту фальшь, что в Митчфилде называют образом жизни. Она мечтала, она хотела, она…

Я повторяю для тех, кто вдруг стал забывать, мои глубокоуважаемые читатели, – она была просто маленькой и глупой девочкой. Она хотела прожить свою жизнь так, чтобы никогда не оборачиваться назад – а уж если обернуться и приходиться, то только для улыбки; никак не иначе.

Она ехала в автобусе обратно в Спрингтаун, не забыв, впрочем, о том, что оставила, как она считала сама, навсегда. В наушниках играли «Соники», за окном кружил снег, а в кармане куртки лежал порванный фиолетовый конверт. И когда сомнения, воспоминания и здравый смысл все же брали над ней верх, она просовывала руку в карман и легонько дотрагивалась до рокового письма, словно бы вспоминая, для чего она все это делает.

За пятичасовую поездку ее рука скользила в карман двадцать четыре раза.

Сэмюэл нервничал, просматривая телефонные счета. Нервничал, рассеянно играя в покер с друзьями. Нервничал, стоя возле кофе – автомата на работе. Нервничал постоянно – а всему виной был, по – видимому, ранний кризис среднего возраста и его новая подчиненная, Сьюзи Доус.

Она ворвалась в его жизнь внезапно, взбудоражив его фантазию. Она была молодой, даже слишком. Была ли она желанной? Еще бы. Ее полуулыбка и тонкие руки, белые блузки и черная юбка – карандаш – все это вторгалось в его фантазию бестелесным фантомом, задирая и растворяя его сознание. Она появилась из ниоткуда – и, соблазняя его ежедневно, оставалась неприступной, словно скала во время бушующей бури; его челн бился на привязи, так и не окунувшись в ее заветный океан – и он даже не представлял, дозволено ли ему будет испробовать ее соленую воду. Словом, Сэмюэль Стернс, преуспевающий и беззаботный, в одночасье стал человеком, одержимым своей новой подчиненной.

Сьюзан, предпочитающая приходить раньше всех и уходить позже всех, была неким идеалом. Ей было около двадцати, может меньше (она все забывала донести ему документы, да он и не настаивал) – и ее юное тело наверняка ждало любви, чистой и светлой, той, что он точно мог бы ей дать – Сэмюэль, черт побери, знал это! Каждое утро он наблюдал за ней, приподняв жалюзи, вызывал по каждому удобному поводу, улыбался во все свои двадцать девять зуба – но за ее вежливой улыбкой он не видел той щемящей нежности, какую ожидал разглядеть. Не видел отдачи. Думал, что она боится ответить ему – поэтому и был рядом с ней почти всегда – или как минимум неподалеку. Вел себя так, как никогда прежде – знал, что она боится и пытался этот ее страх преодолеть. Про себя решил, что она будет принадлежать лишь ему – и никому кроме, пусть даже весь мир будет претендовать.

Он хотел ее. Хотел трогать руками и ласкать, схватив за шею. Хотел ползать на коленях, облизывая ее пальцы ног, шепча ей на ухо нежности вперемешку с грубостью; ее руки, ее нежные руки представлялись ему руками настоящей лесной богини, недоступные для смертного тела первобытного охотника, каким изредка представлял себя он. Сэмюэль хотел ее всюду – и сакральный шепот его дьявола представлялся ему Ее шепотом, а его рука под одеялом становилась чужой рукой той далекой девушки, что растерянно хлопала глазами, когда у нее что – то не получалось. Синевой ее глаз было пропитано все – его разум, кровать, следы на животе и так далее. Засыпая, он думал о ней – и вместе с рассветом она появлялась вновь, с первым лучом вторгалась в его мысли, дару ему первое утреннее слово, которое он произносил на выдохе; что – то из разряда предсмертного хрипа, что звучал как имя – «Сьюзан».

И это продолжалось уже несколько недель. Никто этого не замечал – только лишь брат подначивал его в привычной для себя манере.