Алексей Смирнов - Броуновское движение

Помочь ему было трудно, а для меня – тем паче, но я добросовестно стал его курировать.

На следующий день мы сели на диванчик, и он достал лист бумаги, взял ручку. Император, называя меня Сергеем Сергеичем, нарисовал аккуратный круг, поставил в центре точку и протянул от нее лучи так, что получилось нечто вроде колеса со спицами. Он ткнул в центр и сказал:

– Смотри, вот это океан.

И пустился в объяснения.

В какой-то момент я похолодел, ибо вдруг заметил, что начинаю его понимать.

Больше я к нему не подходил.

Однажды, очень давно, в посудную лавку явился слон. Слоном был я, посудной лавкой – кухонька в хрущевке, где нас с невестой ждала будущая свидетельница нашего брачного ритуала. Предвкушая церемонию и заранее празднуя оную, мы сели пить. Посудная лавка была очень тесная, повсюду торчали полки с банками, коробками и безделушками.

На одной из полок был Краб.

Это был настоящий засохший Краб, которым хозяйка квартиры очень дорожила. Он прибыл к ней откуда-то из-за океана, что было диковиной на первом году перестройки.

Мы все смотрели на Краба, радовались ему, улыбались ему. Мы пили за него.

Краб был большой и колючий, в его взгляде читались неодобрение и тревога.

Наконец, слон начал подниматься из-за стола, сопровождая подъем угловатыми телодвижениями. Одним из телодвижений слон задел полку с Крабом.

Мы все следили за его падением, которое происходило, как в замедленной съемке. Прекрасное мгновение остановилось. Ловить его было бессмысленно, он бы рассыпался вмиг. Но он и так рассыпался, ударившись об пол, он разлетелся на тысячу кусочков, в пыль.

После долгого молчания мы занялись бесполезным делом: стали разыскивать уцелевшие части. Их все не было, и наконец одна-единственная нашлась под столом. Это была нога, бедрышко. Мы, полные скорби, взяли останок и внимательно рассмотрели, прощаясь с иллюзиями.

На внутренней стороне бедрышка мы увидели надпись, о существовании которой никто раньше не подозревал.

Это было одно слово.

«БЫЛ».

Не исключено, что я сотрудник КГБ. В 1988 году меня туда вызвали.

Я только что закончил перепечатывать на машинке «Москва» первую часть «Архипелага ГУЛАГ», и вот меня вызвали.

Время было черт-те какое, непонятное.

Мне позвонили по телефону и со здоровым юмором предложили посетить это славное место. «Нет, если вы не можете, то можно потом», – озаботился и встревожился голос.

«К вам – в любое время суток», – верноподданно ответил я. И долго сидел потом у притихшего телефона.

Потом я собрал всю клевету, что была в доме, и отнес другу. Конспирация, конечно, была аховая. Жена говорила, что грохот моей машинки был слышен за два квартала, с автобусной остановки.

И я пошел. Жена уже почти приготовила узелок. Его еще не было, но будущее содержимое успело прочно запечатлеться в сознании.

Меня встретил человек-невидимка. Он был, и его не было. Я ничего не могу о нем сказать – ни какой он, ни во что был одет. Он провел меня в маленькую комнату с задернутыми шторами и мягкой мебелью. На столе стояла пепельница с одиноким окурком. Я сел и стал ждать.

Через минуту дверь распахнулась, и в комнату вошли двое. Один был высокий, другой – маленький, у них были совершенно разные лица, и в то же время они казались совершенно одинаковыми. Возможно, из-за восторга, который излучали их лица. Их прямо распирало от понимания, что вот, наконец-то, им выпал случай повстречаться с Алексеем Константиновичем.

Каюсь, я пожал им руки.

Они попросили меня рассказать давно известную им автобиографию. По ходу моего сухого изложения они одобрительно и понимающе кивали. А после доверительно сообщили, что нуждаются в медицинских кадрах на случай «чрезвычайной ситуации». «Для времени „Ч“, на дай бог», – пояснил один и чуть ли не перекрестился.

«О, – сказал я на это. – Вы знаете, я не очень гожусь для вашего ведомства. Я очень болтлив, и вообще».

«Ха-ха, – вежливо улыбнулись они. – Вы, Алексей Константинович, никогда не будете знать, подошли ли вы нам. Но если подошли, и если наступит время „Ч“, то с вами свяжутся. Всего хорошего, было очень приятно познакомиться».

Я попрощался, вышел и закурил.

Потом приехал домой, сел к телефону и рассказал об этом тайном свидании всем, кому можно, и всем, кому нельзя.

Когда я был интерном в одной из питерских больниц, у нас там жил Водяной.

Это был немолодой уже мужчина с одутловатым лицом и безумными глазками. Они были рачьи, навыкате.

Мы с ним общались в буфете. Он брал капусту, винегрет, слабенький кофе. И говорил, говорил, говорил.

Он не был медиком, но главный врач, прогрессивная женщина, держала его на всякий случай. Никто не знал, кем он числился официально; ему была выделена комнатка в полуподвале, где он занимался электролизным разделением воды на живую и мертвую.

Водяной мыслил в планетарных масштабах, а то и покруче. Не ограничиваясь водой, он составлял долговременные прогнозы, касавшиеся буквально всего на свете – от прыщика на носу до рождения сверхновой.

– Миграция! – говорил он, показывая мне вилку со свеклой. – Все это явления одного порядка: перестройка, геологические сдвиги, нашествие змей. Я написал Горбачеву.

Он действительно написал Горбачеву, предупреждая его о какой-то страшной опасности, но письмо не пошло дальше обкома. Из обкома прислали короткий ответ с просьбой заткнуться.

Шизофреников жаль, но без них было бы скучно. Сижу и вспоминаю все случаи, когда с ними сталкивался.

Первым в голову лезет, конечно, хрестоматийный пример из учебника: человек выписал себе удостоверение номер один, гласившее, что он, выписавший его, является командиром роты тяжелых пулеметов и имеет право на ношение всех медалей, орденов и других блестящих предметов.

Но я с ним не сталкивался. Зато я сталкивался с человеком, который придумал себе псевдоним: Октябрь Брежнев. Правда, ему ставили диагноз не шизофрении, а обыкновенного слабоумия.

Вообще, фантазия обычно бывает бедная. «Приказ по армии номер один: Клим Ворошилов. Приказ по армии номер два: Иосиф Сталин».

Еще раз я столкнулся с шизофреником, когда работал в петергофской поликлинике. Он пришел на прием – черный, как жук, с длинными патлами и в солнцезащитных очках. Он сразу сел и начал рассказывать. Я ничего не мог понять из того, что он говорил, пока тот не пожаловался на укол, который ему сделали под лопатку в пионерском лагере. Тут он взял мой неврологический молоточек и начал многозначительно им поигрывать. Я снял трубку и вызвал психиатра, который пришел удивительно быстро, посидел полминуты, послушал и задал единственный вопрос: «Почему я его не знаю?»